– Деда, а чего он в гроб твой залез?! – закричал со стола Ванятка.
Повертел гость головой, укрылся полами.
– Крышку прикрой, изнутри на щель посмотреть хочу.
Дед Игнат взял крышку, ответил Ванятке, опуская:
– Мне теперь гроб не нужен вовсе, я теперь, внучек, век не помру. А хорошему человеку за доброе дело грех не отдать.
– Доброе дело? – Ванятка покосился на закрытый гроб. – Какое доброе дело, дедушка?
Постоял Игнат, посмотрел на крышку, помолчал.
– Не хотел тебя я, внучек, ремеслу своему учить… видно, чувствовал. Нашелся тебе наставник получше.
– Лучше тебя, деда? – недоверчиво протянул мальчонка.
В крышку стукнуло, донеслось глухо:
– Снимай. Делать нечего, дареному коню в зубы не смотрят, а в своей сермяжке никому не тяжко.
Игнат откинул крышку, прислонил к стенке. Молодцем выпрыгнул гость из гроба, вынул кафтан – раскинулись полы – да, надевая, руку левую и приподнял. Мелькнуло – прорвана рубаха, запеклось кровью меж ребер, прямо в самое сердце.
– Это за что ж тебя, родимый, так? – прищурился дед Игнат.
Зыркнул недобро, зубы оскалил:
– В чужой сорочке блох искать? Держись, вошь, своего тулупа. – Кивнул на дверь. – Иди лучше дом стеречь. Мне мое время дорого.
Схватил Игнат рогатину, постоял, да и вышел вон, только дверью хлопнул.
Снаружи потеплело, на мерзлый наст падал мокрый снег. На опушке, за межевой чертой резвились волколачьи дети, стоял Тимошка: и не различить было за метелицею – так далеко. Лучше всякого Чура держал колдун неупокойничков. Знатный колдун, не чета деревенскому знахарю. Горько вздохнул дед Игнат. Не было бы неурожая, голодной зимы да пустого гроба, без горсти жита, кабы послушали его деревенские. Если выйдут средь бела дня на небо солнце-батюшка да луна-матушка, добрый хлебопашец в поле не робит. А когда в сев разрешились до поры две бабы от бремени, одна – мальчонкой, другая – девкой, и вовсе рукой махнул, так и сказал: «Дурной год будет». И прогнали его деревенские, и его, и внучка Ванятку, и дурачка не пожалели: «Накаркал, старый!» – кричали.
Так прошел день до полночи в горьких думках. За дверью было тихо. Что там колдун чародеел-ворожил – ни половицы поскрипа, ни огонька всполоха. Только когда вышел на небо месяц, вдруг ёкнуло сердце, и поднялась волколачья стая, потянулась без опаски, в нахалку. Дед Игнат схватил рогатину, стукнул концом о дверной косяк. Зазвенели бубенчики, ощерилась стая. А кровь в жилах на бегу стынет. Покачнулся – закружилось под ногами небо, над головой зарычал зверь и прыгнул сверху вниз. Острые клыки пропороли тулуп. Игнат не почуял боли – кровь потекла водой, – схватил за горло, приподнял. Щелкнули зубы, хрипло заклокотало в глотке, сморщилась черная морда. Глядя в тускнеющие янтарные глаза, крепче сжимал Игнат хватку, пока не отпустил под ноги вялое тело. Прижимая уши, скуля и огрызаясь, стая рвала придушенного волколака, а Игнат, перехватив рогатину, замахнулся и как дубьем ударил по хребту одного, другого. Катился градом пот, а жара не было – разливался по груди могильный холод.
К полуночи, налакавшись собственной крови, стая отступила. Дед Игнат привалился к двери, осмотрелся. Почернел снег, но не осталось на нем ни мертвых, ни подранных, ни клочка шерсти из волколачьего бока. Откинул полу – рваная рана едва сочится сукровицей. Игнат застонал, опустился в черный снег и заплакал.
Поутру отпустило вдруг – потеплело на сердце, опалило болью разорванный бок. Заскулили, отбежали волколаки к опушке. Опершись на рогатину, Игнат поднялся на ноги, смахнул с глаз застывшие слезы, толкнул дверь – изнутри заперто. Поднял кулак да, поджав губы, и опустил. Обернулся, сломал рогатиной наст, расчистил снег, присел прямо у порога. А кровь по жилам бежит, рану огнем жжет – вон уж и на тулупе пятном наливается, проступает. Улыбнулся Игнат, потрогал пальцем – теплая, поднес к губам – солёная. Прикрыл глаза от снежного блеска. Почудилось – идет он с Ваняткой по летнему лесу, по сосновому бору, солнцем насквозь пронизанному, тропка узкая, меж стволами петляет – конца-края не видно. «Пить хочу!» – дергает Ванятка за рукав рубахи. «Кончилась водица, внучек!» – отвечает Игнат с хитрым прищуром. «Что же делать, дедушка?» – ясный взгляд, внимательный. «А посмотри вот». Берет Игнат тонкую веточку, обдирает от коры да кладет под сосну на муравейник, из рыжих сосновых иголочек сложенный. Смотрит Игнат, как бегут муравьи по прутику, по своим делам муравьиным, а Ванятка стоит, за плечо трясет, плачет: «Не спи, деда! Деда, не спи!»
Волколак вцепился в горло. Игнат захрипел, потянулся за рогатиной, другой рукой зашарил по поясу. Нащупал костяную рукоятку, выхватил нож железный да вонзил под левую лапу, в сердце. Ослабела волколачья хватка, и глянули вдруг на Игната человечьи глаза, упала на колени кудрявая светлая голова, разжались вцепившиеся в ворот пальцы. Игнат закричал, вскочил на ноги, увидал рогатину, к двери прислоненную, схватился было, да обжег ладони до волдырей, уронил в снег. А волколаки подбираются, смотрят жадно на тело у ног Игнатовых. Переступил через мертвеца, выставил нож. Поднялась шерсть на плешивых загривках, зарычала стая и припустила вдруг к опушке, будто и не спал сейчас колдун в гробу Игнатовом. Обернулся Игнат на дверь, вытер холодный пот со лба и сказал: «Спасибо, внучек, подсобил дедушке».
Снял тулуп – накинул на мертвеца, срам прикрыть. Повернул лицом к себе, закрыл ладонью голубые глаза, убрал со лба волосы, поглядел внимательно. Нет, не деревенский. Да только, может, парень этот – молодой еще – на деле во сто крат Игната старше. Сколько мучилась душа непокаянная? Сколько еще прострадает до Страшного суда? Игнат взял нож, отошел от двери в сторонку и принялся рыть могилу. Волдыри на руках полопались, кожу с ладоней содрал начисто, а ни капли крови не упало, не оросило мерзлую землю.
Волколаки до свету бродили вдоль межи, а на рассвете уж привычно екнуло сердце. Игнат поглядел на могилу – неглубока да белым свежим снежком выстелена. «Будет тебе заместо савана». Положил мертвеца на тулуп, руки в рукава продел, полы запахнул. Глянул – на боку пятно большое, бурое, а на груди его, Игната, ладони отпечатались. Посмотрел на руки – кровь едва сочится, а боли так и нет, как не было. Покачал головой. Ухватил за ворот, стянул в могилу. Хотел отходную прочитать – не смог. Сложил на груди руки, зашептал заговор, душу в теле запирающий. Подумал, снял нательный крест, приподнял мертвецу голову, надел да под тулуп спрятал: «Мне он теперь без надобности». Выбрался из могилы и принялся сгребать землю вниз, какой-никакой – насыпал холмик. Сходил за рогатиной – хоть палила руки, да не жгла уже – воткнул в ногах. Поднял голову – глядь, Тимошка стоит, на могилку таращится.
– Уходи, родимый. Не томи душу. Нету здесь тебе упокоения. – Посмотрел Игнат в черное продавленное лицо и пообещал: – Иди, сам скажу в городе, чтобы попы за упокой души твоей помолились, уходи только.
Постоял Тимошка да пошел прочь, пошатываясь. Игнат сел на холмик – грела его земля могильная, манила в материнские объятия.
На закате распахнулась дверь, вышел на порог колдун – кожа серая, губы синие, – поманил негнущимся пальцем, показал монетку медную. Подошел Игнат, заглянул было в горницу, да оскалил колдун кривые черные зубы – дохнуло изо рта гнилью, – прикрыл за спиной дверь.
– На, держи. – Сунул в руки денежку. – Внука твоего всему, что знал, выучил. Эта ночь для меня – последняя. Завтра тебе, может, крови захочется, ты зажми зубами копеечку – полегчает.
Поглядел Игнат в глаза синие – еще ясные да яркие – поклонился низко, до земли.
– Спаси тебя бог, добрый человек.
Усмехнулся колдун.
– Мужик за спасибо семь лет в батраках жил, а тебе за спасибо – весь век маяться. Пой молебен тому святому, который милует.
Развернулся, дверью хлопнул и засов задвинул.
Завыли волколаки на опушке жалобно, да поодиночке в лесу сгинули. Поглядел Игнат на себя: горло порвано, руки окровавлены, на боку рана черная. Сердце так редко стукает, будто и не бьется вовсе. Положил копеечку, как леденец за щеку, поплевал на ладони и пошел рыть другую могилу с первой рядом.
С утренней звездой в последний раз стукнуло сердце Игнатово и остановилось.
Сказывают, видали деревенские мальчишки, будто в оттепель ушел по дороге в город Игнатов внук Ванятка вместе с дурачком своим, обряженным в медвежью шкуру, подпоясанным вервием. А когда по весне пришли мужики к избушке знахаря, то увидали во дворе могилу его – с рогатиной взамен креста в ногах воткнутой. Чья вторая была могила – неведомо. Девять лет по кривой версте обходили гиблое место, пока не вернулся домой молодой колдун и не вырыл под окном могилу третью.
