Когда взошло солнце - Павел Георгиевич Крат

POLARIS

ПУТЕШЕСТВИЯ ^. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ^. ФАНТАСТИКА

CDXII (162)

— Он будет жить, — услышал я над собой ласковый женский голос.

«Что за чудо? — подумал я. — Где я и что со мной?» Чувствовал только, что по моему телу пробегали какие-то горячие потоки.

— Дайте ему выпить этого лекарства, — произнес голос.

Чьи-то руки раздвинули мои губы и влили что-то в рот. Я глотнул. Тогда мои глаза открылись, и я увидел над собой женское личико такой красоты, что на миг готов был поверить в существование ангелов. Черноволосая, c кожей цвета розового лепестка, чернобровая, синеглазая, она улыбалась мне своими красными как калина губками, за которыми, словно ряды жемчужин, поблескивали белые зубки, и говорила, как маленькому ребенку:

— Будем жить, будем жить!.. Но даже не думайте вставать, это вам повредит, — воскликнула она, когда я попробовал пошевелиться. Теперь я заметил, что рядом со мной стояли четверо крепких, здоровых парней, одетых, как и она, в светло-голубые халаты, похожие на одежду госпитальных служителей.

— Где же я?

— Лежите и ни о чем не думайте. Вы там, куда хотели попасть.

Где-то, когда-то я видел ее личико… Оно казалось мне таким знакомым. Но где? Я понял, что полностью утратил память.

— Скажите, кто вы и что со мной случилось, не то я с ума сойду! — крикнул я ей, сообразив, что она была здесь за старшую.

Она засмеялась и велела дать мне какое-то снотворное.

Когда я снова проснулся, она сидела возле меня в кресле, а сам я лежал на больничной кровати в красиво убранной, освещенной солнцем палате.

— Вас зовут Петро Иванчук?

— Я не помню, — ответил я, действительно позабыв собственное имя.

— Вот, посмотрите, — и она подала мне пожелтевший лист бумаги. На нем значилось: «Я, Петро Иванчук, сын Ивана Иванчука из Бубнища в Галиции, позволяю доктору Гибсону, профессору медицины Ванкуверского университета в Ванкувере, Б. К., заморозить меня по методу профессора Бахметьева, болгарского министра просвещения, с условием, что Ванкуверский университет будет ухаживать за мной до 10 часов утра 1-го мая 2000 года, в каковой день я должен быть разморожен и по возможности возвращен к жизни». Подписано «Петро Иванчук»; вслед за этой подписью шли подписи доктора Гибсона и нотариуса, а также разрешение парламента Британской Колумбии заморозить Петро Иванчука по собственному желанию.

— Получается, я и есть этот Иванчук? — спросил я у докторши, которая пристально глядела на меня, дожидаясь минуты, когда я все вспомню.

— Ну да, это вы!

— Я не знал.

— А это кто будет? — и она показала мне фотографию какой-то женщины, пожелтевшую, как и лист бумаги.

Ох! Теперь я вспомнил все.

— Это в прошлом. Она полюбила другого и вышла за него. Я не мог вынести сердечную боль и, когда доктор Гибсон, преподававший у нас в колледже анатомию, сказал, что хорошо было бы выяснить, способен ли человек пережить замораживание, предложил ему себя… Но почему вы меня преждевременно разморозили?.. Все-таки я собирался проснуться в 2000 году, а не ночь спустя.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась докторша. — Долгая же у вас выдалась ночь: ровно 81 год и четыре месяца.

— Значит, всех тех, кого я знал, больше нет в живых?

— Видимо.

— И ее нет? — указал я на портрет своей давней возлюбленной.

— Она умерла в 1982 году.

— Вы были с ней знакомы?

— Я ее внучка.

Теперь я узнал ее лицо. Она была так похожа на мою Бесси, только в тысячу раз прекраснее.

— Однако же, вы — плохой человек.

— Почему?

— Ну как же: из любви и зависти к сопернику вы лишили себя жизни на восемьдесят один год!

— Сердцу не прикажешь… И, в конце концов, мне больше хотелось послужить науке, — соврал я.

— Ах, науке… Вероятно, замораживание совершенно остудило пыл вашего сердца, — насмешливо заявила она.

— Не знаю…

— Товарищ Глэдис, когда вы покажете нам вашего размороженного? — донесся до нас шепот из-за приоткрытой двери.

— Сейчас уже можно, — сказала докторша.

Дверь распахнулась и палату заполнила толпа людей. На их лицах было написано любопытство, взгляды были устремлены на меня.

— Как поживаете? как вы себя чувствуете? — засыпали меня вопросами.

Благодаря их за такую расположенность ко мне, я в то же время с удивлением рассматривал и их самих, и их наряды. Среди них были молодые и старые, женщины и мужчины, но все такие статные, румяные! Даже седовласые были полны здоровья, энергии и юмора, точно школьники. О женщинах нечего и говорить: мне было даже трудно угадать их возраст. А надето на них было такое, что мне стало неловко их рассматривать. То было нечто подобное персидским одеяниям — какие-то туманные покровы из почти прозрачного шелка; грудь была прикрыта золотыми чашами, а с плеч свисали невесомые, как паутина, накидки; прически напоминали египетские кораблики времен фараонов. Меня ослепил блеск золота, самоцветов, шелков и красоты. На мужчинах были белые рубахи и штаны, но некоторые красовались в одеяниях, похожих на древнегреческие тоги и туники. Мне показалось, что эта толпа явилась посмотреть на меня лишь для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Но одно меня удивляло: их лица несли на себе печать разума и высшего интеллекта, чего я никогда не видывал у ветреной молодежи из капиталистического класса. Удивительным было и то, что они обращались ко мне и друг к другу со словом «товарищ». Что за перемены произошли на том свете?