Алексей Корепанов
Если не звали
-…и неоднократно подтверждено: если у человека чего-то нет в сознании, то он это и не воспринимает, не видит, понимаете? И поэтому мы осознанно видим, слышим, чувствуем гораздо меньше, чем наш мозг воспринимает на самом деле, реально. Знаете, что такое «воронка Шеррингтона»?
Он отрицательно качнул головой. Каждое слово колдуна звучало как откровение.
— Это такое образование в нашем мозге, которое первично фильтрует все сигналы от рецепторов тела. Девяносто процентов отбрасывает как неинформативные, а остальные сигналы укрупняет, объединяет, обрабатывает по сформированным схемам и этаким фонтаном предъявляет бессознательному — и уже оттуда они частично, по принципу наибольшей важности, и проявляются в сознании. Поэтому люди осознанно видят именно ту реальность, которая сложилась в их сознании…
— …хотя реальность гораздо шире и глубже, — закончил он.
Колдун кивнул:
— Можно сказать и так. Осознай неподготовленный человек все и сразу — и он готовый пациент для психбольницы. Просто сойдет с ума.
— А вы? Мне говорили, что вы…
— Да, — прервал его колдун. — Но я погружался постепенно; знаете, как заходят в холодную воду? Я погружался в продолжение чуть ли не двух десятков лет и ненадолго. — Колдун скупо улыбнулся. — Зато теперь могу видеть то, чего не видят другие, и помогать другим, как зрячий помогает слепцам.
— Потому я и пришел к вам, — сказал он. — Я слышал, вы можете на миг сделать слепца зрячим.
— Могу, — не сразу отозвался колдун. — Не то чтобы слепец в полной мере обретет зрение, но кое-что разглядеть сможет. — Он поднял палец. — Повторяю, лишь кое-что — и очень недолго. Только стоить такая услуга будет недешево.
— Для меня деньги не проблема, — быстро сказал он. — Мне их девать некуда, потому что мне ничего не надо… Только бы взглянуть… Увидеть Париж — и умереть. Знаете, всякие там мечты идиота…
— Знаю. — Колдун усмехнулся. — А действительно ли хорошо, когда мечта сбывается?
— А хорошо ли не дожить до воплощения мечты? — возразил он.
Это случилось внезапно, вдруг, как и говорил колдун. За окном сгущались сумерки, он сидел на диване под настенным светильником, рассеянно скользя взглядом по строчкам взятой наугад с полки книги, — делать ничего не хотелось, он был как натянутая струна… Не произошло ни малейшего движения, не раздалось ни единого звука, не стало теплее или холоднее — но все вокруг мгновенно преобразилось, словно его комната до этого неуловимого мига была всего лишь каркасом, схемой, скелетом, не более, а теперь скелет оброс плотью.
Он замер на диване, и книга выпала у него из рук. Он не узнавал свою комнату. Зловеще мерцали под затянутым каким-то туманом потолком багровые огни, подобные глазам чудовища… Телевизор превратился в бесформенное черное пятно… нет, в черный тоннель, в глубине которого шевелились бледные медузообразные сгустки… Часть стены под книжной полкой ходила волнами, и проступали на ней неведомые слабо светящиеся знаки. Серые тени ползали по ковру, спиралями завивались вокруг ножек стола. Лиловым светом разгоралось окно, и листва деревьев за окном, июньская листва, обернулась тысячами мохнатых шевелящихся лап. И доносились отовсюду тяжелые вздохи, и то и дело раздавался тонкий-тонкий свист…
Он повернул голову к двери, ведущей в прихожую, — и задохнулся, и сердце его превратилось в готовую вот-вот взорваться фанату. У двери, в полуметре от пола, парила почти прозрачная женская фигура. Вместо фотопортрета на стене, на котором запечатлено только лицо, — женская фигура. Мама… Мама, умершая за сотни километров отсюда много лет назад… И чья-то темная тень в углу, сгусток мрака, кто-то приземистый, истекающий злобой…
Мама… Он чувствовал, как горячими толчками бьется в виски взбесившаяся кровь. Значит, мама всегда здесь, рядом?..
— Да, мы всегда рядом. — Чей-то бесцветный голос, казалось, прозвучал прямо в его голове. — По-другому и не может быть…
Он резко обернулся. В только что пустовавшем кресле у окна сидел человек… или не человек? Нечто туманное, подобное облачку, — и проступало из тумана лицо.
Он узнал свое собственное лицо…
Он хотел что-то сказать, но не смог произнести ни слова — губы его словно смерзлись, склеились и совершенно не слушались его.
— Мы пытаемся общаться с тобой, — продолжало нечто с его лицом, — но ты нас не слышишь. Только иногда, во сне, — да и то забываешь при пробуждении… Людям свойственно забывать…
И он вспомнил. Клочья… обрывки… тени теней… Нечто эфемерное, ускользающее, растворяющееся — стоило только проснуться… Да, оставались какие-то следы, что-то слегка царапало душу… Невесомый осадок… Запотевшее стекло… И исчезало в безжалостном утреннем свете.
— Да… — наконец-то сумел выдавить он из себя. — Помню…
Какое-то движение возникло в воздухе под люстрой — заструилось там что-то серое, клубящееся, потянулось к окну — и окружающее в один-единый неуловимый миг вернулось в обычное состояние. Словно выключили свет.
Он сидел на знакомом диване в знакомой до мелочей комнате — и на полу у его ног лежала книга. «Воронка Шеррингтона» вновь работала — все обрело привычные черты…
— …еще раз, пожалуйста… Прошу вас!
— Нет, — коротко и жестко сказал колдун.
— Но почему? Я заплачу… Называйте любую сумму!
— Нет, — непреклонно повторил колдун. — Деньги здесь ни при чем. В каждом деле есть свои законы, которые нельзя нарушать.
— Поймите, я страшно одинок. — Он умоляюще прижал руки к груди. — Я хочу общаться с ними.
— Лучше общайтесь с людьми, — посоветовал колдун, аккуратно стряхивая в пепельницу пепел с кончика длинной тонкой сигареты.
— Я не желаю общаться с людьми, — глухо процедил он.
Колдун развел руками:
— Ничем не могу помочь. — Он струей выпустил дым в потолок и добавил: — Попробуйте все-таки… с людьми.
Теплая вода ласкала тело, ванна была полна почти до краев, дверь нараспашку — и бритва в руке.
«Скоро я буду с вами…»
Вода медленно окрашивалась в красный цвет. Нет, это отнюдь не запрещающий сигнал светофора — это сигнал скорого преображения и приобщения к тем, иным, что всегда незримо находятся рядом…
Ему было приятно и легко. Кружилась голова, и чуть-чуть шумело в ушах.
Близился миг перехода…
…Темнота… Темнота… Неподвижная вечная темнота, в которой никогда не сможет зародиться ни единого проблеска. В этой темноте невозможно ничего… Ничего и никогда…
Он не предполагал, а совершенно точно знал каким-то новым запредельным знанием, что обречен без движения пребывать в этой страшной темноте до скончания всех веков — без надежды на хоть какие-нибудь перемены. Навсегда — в темноте. И в бесконечном одиночестве.
