Вячеслав Запольских
Хакербол
НЕБЕСА налились голубизной; журчание муарово-луарной воды, рябящей на камешках перекатов, сливалось с щебетом многочисленных жаворонков, порхающих над лугами изобильной поймы, набитой, как пышная подушка, мелкими судорогами ветерков, отсверками солнца, копошением мирных козявок…
Пьяница-мельник, укрыв лицо соломенной шляпой от жалящих лучей и мух, предавался медиевистской неге, в одной горсти крепко сжимая горлышко нагревшегося кувшина, заключавшего в себе привлекательный аромат шато-флери (а впрочем, нет — заморского кипрского, украденного из подвалов крестоноствующего сеньора), а другую горсть утопив в серой пыли дороги, на обочине которой сей мельник и был внезапно сражен логикой последовательных соединений небесной голубизны с парами кипрского и нахлынувшим ощущением карнавальности бытия.
Конь, несущий на своем гнедом крупе трувера-йокулятора, алхимика и доктора каббалы густобровного румянощекого Зебалдуса, осторожно обцокал Мельникову ладонь и, презрительно всхрапнув, прибавил рыси.
За следующим поворотом открылся вид на замок Шато-Флери (да — тьфу! привязалось это шато-флери!), на замок барона Озантрикса.
Конь пустился галопом, и вот уже стал виден сам барон, прохаживающийся по стене возле крепостных ворот, одетый в темно-зеленое длинное — до щиколоток — шансе, с чепчиком на седоватых уже волосах. В руке барон сжимал цветок, сорванный в саду пальчиками самой Алис, супруги его, и предназначенный быть брошенным на грудь тридцатидвухлетнего трувера, когда тот подскачет к перекинутому через ров мосту. Трувер подскакал. Цветок описал дугу и, хлестнув Зебалдуса по подбородку, свалился на избитые копытами дубовые доски подвешенного на цепях моста. Выпростав одну ногу из стремени, Зебалдус изящно изогнулся, скользнул вниз по крупу коня, ухватил куртуазный сюрприз — и вот он уже снова в седле, горделиво прикалывает розу к своему короткому красному раппену, прикалывает возле самого сердца.
Со звяканьем и скрежетом ползет вверх кованая решетка, трувер проезжает ворота и барон, спускаясь со стены по деревянной крытой галерейке, протягивает навстречу ему руки, всем видом своим выказывая радость и феодально-ритуальную приязнь. Зебалдус, спрыгнув с коня и почтительно поклонившись владельцу замка, мазнул нетерпеливым взглядом по фасаду баронского обиталища — не обрисуется ли в прорези узкого окна прельстительный силуэт рыжеволосой Алис? Это ее каприз был причиной приглашения, полученного Зебалдусом от Озантрикса, и благородный йокулятор подозревал, что томящаяся вдали от светских утех юная супруга украшенного шрамами от сарацинских сабель барона уже достаточно избалована привычным первенством своих капризов над всеми иными соображениями семейного уклада… А Озантрикс уже ведет гостя в дом, раскрываются перед ними обшитые медными листами двери, прохлада и сумрак каменных коридоров обволакивают истомленного дорогой служителя муз и демонов, уже его внутреннему взору рисуется большая деревянная бадья с горячей, умягченной палестинскими бальзамами водой, белоснежные простыни, а потом маленький зал, где стены и пол покрыты толстыми беззвучными коврами, и белая веснушчатая ручка Алис льет из кувшина синего стекла красную терпкую нить в кубок Зебалдуса…
Тут трувер почувствовал сильный толчок в спину, голова его мотнулась, рассыпая обрывки галантного сюжета, так и не получившего дальнейшего развития. Кругом темнота, хоть глаза выколи. Из темноты этой доносятся чьи-то быстрые, по-звериному легкие шажки взад-вперед, сопровождаемые повизгиванием и подлаиванием. Донесся до слуха Зебалдуса и сонный рык какого-то крупного животного. Внезапно в абсолютную темноту упал треугольник ржаво-тусклого света. Раскрылось крошечное слуховое оконце над дверью баронского зверинца — да, здесь в клетках влачили существование нумидийский медведь и марокканский лев, рысь и леопард, бесхвостые берберийские макаки-маго и даже диковинный страус. И здесь же, разделяя судьбу этих хворых и смрадных тварей, судя по злорадной тираде прильнувшего к слуховому оконцу Озантрикса, предназначено было истлевать и покрываться ранними морщинами похотливому Зебалдусу, дерзнувшему в мыслях своих… И вообще, только михрютка тупорылый может вот так радостно прискакать, будто его тут действительно ждут, накормят, напоят и спать уложат.
Скорбь и обида, а затем ярость и боль родились в сердце обманутого кавалера, и вышла из этого почерневшего сердца злоба не только в адрес коварного Озантрикса, но ненавистна ему стала и капризная Алис, чью бесстыдную распущенность старый барон решил побольнее ущемить, заманив Зебалдуса в застенок, долженствующий стать склепом. А затем отвратительны и гадки стали доктору каббалы даже пьяница-мельник и небесные певуны — жаворонки, и водяной щебет реки Луары, и собственный его гнедой конь и, наконец, сам себе он стал не очень приятен. Из четырех стихийных первооснов — воды, земли, огня и воздуха — сотворил он ужасный Алгоритм Зла. Прошли века. И вот то ли в жестокосердое время искоренения альбигойской ереси, то ли в пламенно-дымные годы Жакерии, а может, под звуки «Марсельезы» и звоны гильотинного лезвия рухнули и рассыпались прахом камни зловещих коридоров запятнанного преступлением баронского замка, и ужасный Алгоритм отлетел от полуистлевших костей своего творца. Так одно зло породило другое, страшнейшее — зло неистребимое по самой магической природе своей, настоявшееся за века, как старое вино (шато-флери?) в сумраке и прохладе подвалов, накопившее за вечность ожидания неутолимую жажду действия, самореализации и самовоспроизведения…
Гнутов утянул брови далеко на лоб, презрительно выпятил губу, но все же смилостивился:
— Красиво. Квинтэссенция зла.
Потом скосил глаза на Стасика и продолжил уже без сочувствия и снисхождения.
— Однако ты должен быть последовательным. По законам жанра должен появиться какой-нибудь Ланцелот.
А поскольку мировое зло по твоей версии сконцентрировано в некий абсолют, то вполне можно трахнуть по нему чем-нибудь иззубренным, двуручным и заговоренным. Не Эскалибуром, так, к примеру, Алгоритмобоем. И всех делов. И — пей, гуляй и веселись, настал тот день, когда кругом все люди стали братья.
— Мало научно. Вообще, — неуклюже сомкнул ряды с Гнутовым Покрывайло. — Недиалектично. Какое-то средневековье… Зачем?
— Вас двое, я один, — грустно сказал Стасик. — Моя идея обречена. Но помните: каждая научная истина проходила через три этапа восприятия. Первый: «Ересь и чепуха», втором: «В этом что-то есть»…
