Рассказ В. Познякова[1] Рисунки И. Колесникова
Что сочинения Сэта Томмервиля, из семи, поданных в Совет Факультета, было лучшим, не подлежало сомнению. Сама тема — «Древние осадочные породы Гуронской системы», давала широкий простор гипотезе, а потому и являлась весьма опасной для молодого и увлекающегося ума. Сэт Томмервиль счастливо уклонился от соблазна эффектных, но мало убедительных обобщений и, удачно ориентируясь в противоречиях таких знатоков, как Ван Гайз, Дэна, Михайловский и др., выявил свою точку зрения, достаточно научную (что, пожалуй, является более важным) вполне корректную по отношению к вышеперечисленным авторитетам. А это значило, что место при факультете по кафедре геологии и палеонтологии, за ним обеспечено. И Элит, встретившая его в передней своей маленькой квартирки, поздоровалась с ним нежнее обычного, задержав свою руку в его крепкой ладони чуть-чуть дольше, чем, может быть, следовало бы.
Ромуальд же Гримм, двоюродный брат Элит, вечно растрепанный, шумный и излишне искренний художник и тут не изменил себе — хлопнул Сэта по плечу и подтолкнул его к девушке.
— Ну, Эли, не ломайся больше, — сказал он, — и бери его в мужья. Он уже достаточно знаменит, чтобы освещать тебя своим великолепным сиянием.
Элит закусила губу и Сэт почувствовал, что все пропало — по крайней мере на ближайшее время. Бросив свирепый взгляд на художника, он уже было собирался ответить резкостью, но Элит предупредила его.
— Сейчас половина двенадцатого, Ром, — заметила она, смотря на часики браслета, — а вернисаж начинается в двенадцать. Ты можешь опоздать.
— Попросту говоря, — добродушно рассмеялся Ромуальд, — проваливай ко всем чертям и не путайся под ногами. Я понял, сестренка, и испаряюсь, как туман в моей «Долине безмолвия».
— Я искренно поздравляю вас, Сэт, — говорила Элит, сидя с ним несколько минут спустя в небольшой, далеко не поражающей роскошью, но со вкусом обставленной гостиной, — и очень радуюсь за вас. Но, Сэт, я хочу предупредить ваши слова — я чувствую, они вертятся у вас на языке, — и тем избавить и себя и вас от дальнейших тяжелых объяснений.
— Это бесчеловечно, Элит! — с тоской, так хорошо знакомой ему за последнее время, ответил Сэт. — Вы же знаете, что я без вас жить не могу, что вы для меня все — и слава, и радость, и жизнь, что…
— Это может быть больно, Сэт, не спорю, — перебила девушка, — но не бесчеловечно. Так же больно, как операция без наркоза, но разве станете вы упрекать хирурга в бесчеловечности, когда он этого наркоза, по тем или иным причинам, применить не может?
Сэт молчал, опустив голову. Да, спорить было бесполезно — в этой стройной, худенькой девушке таилась огромная сила воли.
Элит подошла к пианино и взяла несколько аккордов, потом тем движением головы, которое так любил Сэт, откинула прядь волос, спускавшихся на лоб, — и комнату наполнил гром воинствующих, ликующих звуков.
…Шаг титанов, закованных в железо, мощь победы и победа мощи, торжество победителей и гимны славе — гремел под пальцами Элит….
И когда последний аккорд Вагнеровского марша отзвучал, резонируя в бронзовой вазе, стоявшей на пианино, мелодичным металлическим звоном, Элит повернулась к Сэту и ее побледневшее лицо и горящие, потемневшие глаза говорили, что и она сейчас шла с ними, с торжествующими победителями, нога в ноту, в этом марше к славе…
— Вот что я хочу, Сэт! — прошептала она. — Вот без чего не стоит и жить… Я хочу, чтобы и ты шел в этой колонне гигантов — и ты пойдешь, если хоть немного любишь меня!
И, подойдя к Сэту, сказала, положив ему руку на плечо, снова переходя на холодное «вы».
— Вы талантливы, Сэт, удивительно и разносторонне. Скульптура моей головы, сделанная вами, говорит о том, что из вас мог бы выйти художник, посильнее Ромуальда — или я в этом ничего не понимаю. Ваше сочинение дало вам место при Университете. Наконец, такой пустяк, как недавний ваш матч с Джоном Гасмитом, говорит о том, что вы и спортсмен не из плохих. Но, Сэт, все это не то, не то, не то! Вот именно эта разносторонность, все эти намеки, попытки, искания, в окружающем и в самом себе, и пугают меня. Дайте что-нибудь яркое, цельное, бесспорное и я ваша, ваша, Сэт, клянусь вам в этом!
И Сэт ответил:
— Я попробую Элит… Но только помните, вы дали слово. Больше — клятву.
1.
…Ящики, ящики, ящики…
Двадцать два больших, стянутых вдоль и поперек полосовым железом, рябые от бесчисленных штемпелей ящика. Когда их втащили по черной лестнице Геологического Института и поставили в комнату, рядом с аудиторией, прибежал смотритель здания и стал кричать о том, что тут не склады, не сарай, а помещение высокого научного учреждения, что паркет штучный, двери дубовые, и что сторож Микс олух — нельзя было допускать ставить ящики сюда, ни в коем, ни в коем случае.
Когда же олух Микс завизжал на все сорок девять комнат Геологического Института просунутым между досками ящиков топором, а в аудиторию, отчаянно царапая пол, с грохотом втащили огромный щит неизвестного назначения и поставили рядом с кафедрой, смотритель пришел в неистовство и побежал к директору.
Директор выслушал смотрителя, а затем хлопнул ладонью по столу.
— Извольте, — сказал он, внезапно багровея, что указывало на плохое сердце и на еще более неважный характер, — оставить меня в покое! Ваш штучный пол и дубовые двери не стоят ни одного из этих ящиков. Убирайтесь!
Около Микса возростала[2] гора древесной шерсти, тонкой, мягкой, как матрацный волос. А на полу расположились куски гипса — содержимое ящиков, — плоской формы, разных размеров, с большое блюдо, на котором подают стерлядей и с крохотную тарелочку для варенья.
— Как будто бы ни одного слепка не разбилось, — услышал Микс над собой глухой баритон. — Здравствуйте Микс — и подождите минуточку визжать вашим топором.
Пришедший, высокий, худой мужчина лет тридцати, с желтым больным лицом и воспаленными глазами, поднял с полу один из слепков и стал его рассматривать.
И Микс увидел, как затанцовал слепок в руках человека — мелкой дрожью, прерываемой резкими дерганьями.
— Опять начинается, — сказал человек. — Если припадок будет меня трепать и завтра, во время доклада, выйдет паршиво, Микс. К тому же от этой чертовской хины я почти оглох…
Он положил слепок на пол и тяжело волоча ноги, прошел в аудиторию. Осмотрел щит, прошел в конец зала, где на специально устроенном помосте стоял проекционный кино-аппарат, взглянув на полотняный экран, натянутый над кафедрой и взошел на нее. Трясясь мелкой дрожью, постоял с минуту, затем произнес, обращаясь к невидимой публике.
