Леонид Панасенко
Вы только поверьте
Она записывала слова сокращённо, торопясь поспеть за мыслью. Получалась не рукопись, а какая-то стенограмма, но это ничуть не смущало Надежду Ивановну.
«Потом, всё потом, — мельком подумала она, отодвигая ворох исписанных страниц. — Потом всё расшифрую, каждое слово на зуб попробую. Сейчас главное — успеть записать…»
Она пососала погасшую папиросу и взяла новую.
Ей давно так легко не работалось. Зимой, в Переделкине, тоже было хорошо, но иначе, совсем по-другому. Там она вставала в шесть, пила крепкий чай без сахара — сытый не писатель, а мученик, — и садилась за письменный стол. Работа обычно начиналась с разглядывания Карты жизни Острогорова. Карту Надежда Ивановна нарисовала ещё в мае, когда изучила всё, что написал Дмитрий Никанорович и что написали о нём, а свидетельства его современников и документы создали в её воображении детальную картину жизни гениального учёного — от детских лет и до смерти. Карта, как объясняла она друзьям, показывала продвижение героя во времени и пространстве и помогала ей воспринимать отгоревшую и исчезнувшую жизнь в динамике: то есть, не как слежавшийся пласт прошлого, а как поток событий и превращений. Карта легко вводила её на «территорию» чужой судьбы и тогда, не часто, правда, происходило волшебство, которое теоретики писательского труда именуют перевоплощением. Свои карты Надежда Ивановна ещё называла «географией биографии».
Писательница взяла новую папиросу, взглянула на лист ватмана, на котором был изображён целый континент: академик Острогоров много ездил, любил друзей и пользовался взаимностью, увлекался лыжным спортом, состоял в двенадцати советах, комитетах и комиссиях и успел при жизни опубликовать свыше трёхсот научных работ. На карте было много фотографий. Вот круглоголовый мальчик лет шести-семи, вот Дмитрий среди призёров первенства Союза по волейболу, доклад в Дубне, будущая жена, вручение Нобелевской премии… На карте-судьбе были свои пики — например, создание теории гравитации, и свои пропасти, когда дух учёного не видел выхода из тупика, когда его одолевали сомнения и неверие в себя. Ближе к пятидесяти — обширное чёрное поле: смерть жены, тоска, неудачи и новые метания в поисках истины. Дмитрий Никанорович вечно спешил и поэтому частенько ошибался; карта и это фиксировала — скачки, скачки, скачки… Саму жизнь героя Надежда Ивановна изображала на ватмане в виде реки. Воды её она расцвечивала в разные тона, сообразно общему душевному настрою Острогорова в разные годы жизни. Получалось всяко. Чёрное поле ещё простиралось — то были дурные обстоятельства, период острого непринятия учёным миром блистательной теории Дмитрия Никаноровича, а река его жизни, миновав порог инфаркта, вдруг разливалась широко и мощно. Её наполняла голубизна — цвет радости и возрождения души. В том далёком сентябре, в больнице, Дмитрий Никанорович познакомился с Ольгой Ильиничной Курагиной, тридцатисемилетней хохотушкой и певуньей, врачом-кардиологом, которая заставила больное сердце Острогорова стучать ещё почти тридцать лет…
Ужасно захотелось есть. Такое, когда работала ночью, с Надеждой Ивановной случалось всякий раз. Она потерпела ещё полчаса и, как всегда, решила не противиться преступному в её возрасте желанию. Вскипятила чайник, приготовила растворимый кофе, добавив туда сливок.
Нарезать сыр не хотелось. Надежда Ивановна отломила треть куска и стала есть, как хлеб. Было уже около четырёх, ночь уходила из Москвы. Надежда Ивановна обратила внимание: тополя за окном расшумелись — видно, к дождю. От форточки тянуло сыростью.
Писательница с удовольствием выпустила клуб дыма и погрузилась в думы о своей работе.
Книга об Острогорове была для Надежды Ивановны шестой по счёту романизированной биографией. Началось всё с прочитанного в популярном журнале очерка, которому она не поверила. Во-первых, её поразила работоспособность Острогорова — статьи и монографии по теоретической физике, интереснейшие исследования в области космогонии, философские эссе, научно-популярные книги и учебники — всего более четырёхсот листов. Невообразимо даже само количество. Во-вторых, ей показалось, что личность академика изображена в очерке в каких-то сказочных тонах: спортсмен, путешественник, человек, влюблённый во все удовольствия мира, полемист и лирик, чудовищно неорганизованный и в то же время автор подробнейшего дневника, который он вёл изо дня в день… Надежда Ивановна решила опровергнуть вымыслы журналиста. Она подняла архивы и… убедилась: личность и жизнь Дмитрия Никаноровича Острогорова были во сто крат богаче, чем мог вообразить себе автор очерка. Три года изучала Надежда Ивановна материалы. И вот, наконец, книга готова, остаётся написать эпилог — об этом её попросили в редакции серии «Жизнь замечательных людей». Она и сама понимала: на айсберг личности учёного надо взглянуть как бы с высоты, осознать его как планетарное явление. Ключ к этому осознанию, по-видимому, следует искать в самом Дмитрии Никаноровиче. Но он так много написал, о многом думал…
Надежда Ивановна вернулась в кабинет, в который раз раскрыла «Дневник» Острогорова. Вот она, последняя запись, сделанная за день до смерти:
«…Есть нечто, привязывающее нас к жизни. Человек всегда представлялся мне почему-то в образе воднолыжника. Пока он в движении, всё для него — пространство, ветер, даль. Но только вдруг вырвало из рук фал или он, не дай бог, лопнул — и ты повержен. Из лихого наездника ты в одно мгновение превращаешься в беспомощное существо, которое, барахтаясь, идёт ко дну. Что есть смысл нашей жизни, что?..»
Надежда Ивановна отодвинула книгу. «Что есть смысл нашей жизни? Что, в самом деле, удерживает нас на плаву, заставляет всех куда-то мчаться? Всех! Дмитрия Никаноровича, меня, соседку Соню, то есть Софью Павловну, учительницу Ксюшу из третьего подъезда… Всех!»
За окном громыхнуло. Зашумел тяжёлый дождь.
Надежде Ивановне оставалось дописать один-два абзаца.
Она отодвинулась от стола, привычно взглянула на Карту жизни Острогорова. В правом верхнем углу, рядом с фотографией мальчика, рядом с истоком, был нарисован серый песок. Река Дмитрия Никаноровича уходила в тот песок. Круг замкнулся. На семьдесят девятом году… движения.
Надежда Ивановна сознательно обошла надоевшее ей понятие. Как биограф, она вообще не любила понятия жизнь, смерть, сознание, замусоленные от частого употребления. И тем не менее обойти их, вовсе отказаться от них не могла. По той простой причине, что каждый из её героев так или иначе обращался к этим вечным проблемам, не мог не обратиться, пытаясь познать самого себя и своё место в мире.
