Домбровский Николай
Американец
Николай Домбровский
АМЕРИКАНЕЦ
В трубке послышались гудки. Он надавил пальцем на рычаг, а затем тоже положил ее. Сделалось очень тихо, только чуть подрагивали стекла от шума проходящих мимо автобусов. Он угрюмо смотрел в пустоту, не трогаясь с места. Сил больше не осталось.
Словно что-то оборвалось, что поддерживало его до сих пор, укрепляло холодную решимость. Впереди был мрак, беспросветный мрак. Мимо мягко прошуршал шинами троллейбус, он поднял голову. За окном было сыро и слякотно, моросил мелкий дождь, мокрые шины звонко шелестели по асфальту. Над городом сгущался туман. Он встал, подошел к окну, раскрыл форточку.
Шум с улицы сделался еще слышней, в комнате запахло бензиновой гарью. Он отвернулся, подошел к столу и остановился, не зная, что делать дальше. В душе ширилось чувство одиночества, потерянности и беспредельной пустоты. В то же время он ощущал, что поступил правильно, и это придавало ему уверенность, успокаивало.
Больше так продолжаться не могло - это было ясно, пора было положить этому конец. Делать ничего не хотелось, пропала та самая маленькая шестеренка, которая все соединяет, без которой ничто не хотело вертеться. Несколько мгновений ему даже хотелось все бросить, вернуться, начать все сначала, вновь обрести этот утраченный надежный берег, но он понимал, что это уже невозможно.
Он сам никогда не простил бы себе, если бы все повернулось постарому. Нет, лучше так, с открытым забралом, Он успокоился, присел к столу, уложил бумаги в желтый кожаный "дипломат" Теперь пора снова заняться делом. Для кого? Он усмехнулся - одна и та же мысль вот уже который день преследовала его. Он не был приспособлен работать просто так, сам на себя в отрыве от чьих-то надежд, чаяний, желаний. Он жил в них, как рыба в аквариуме, и теперь чувствовал, что попал в чужую для себя обстановку. "Новое счастье? подумалось ему,- Нет, нет, лучше не надо, все равно будет неизбывно мучить и надрывать душу свое, другое счастье, которое не сбылось. Родное счастье". "Родина...- он прошелся по кабинету еще раз.- До чего же сложное и неуловимое понятие: по сути Родина - весь земной шар, любая точка, где можно существовать, жить, дышать нормальным воздухом, а на деле Родина сужаетcя почти до нуля, до тех двух-трех людей, с которыми ты прожил почти всю свию жизнь, с которыми делил планы, надежды, мечты. Да, делил, но отвечали ли ему тем же? Нет, теперь он понял - то была хитрая игра, и он был в ней чем-то вроде пешки, средством воздействия на других и источником силы. Но по сути он и был и оставался для них ровным счетом никем, они его не любили, не дорожили им. Вне сферы своих возможностей он им просто не был нужен". "Странно,- подумалось ему,может быть, истинные патриоты именно те, кого меньше всех любят?" Но теперь все это не имело значения. Перед ним открывалась масса путей - на восток, на север, на юг, и каждый был правильным, потому что ровным счетом ничего не менял. Для того, чтобы сделать выбор, надо иметь впереди какой-то пллн. У него не было плана и не было выбора - ему все было безразлично. Он встал из-за стола, на сердце внезапно накатила слабость. Он никак не ждал ее сейчас, не представлял, что тоска может пробирать столь остро. Помимо его воли воображение стало набрасывать контуры жизни, в которой все бы его любили и понимали.
Стало еще горше. "Нельзя, - успокаивал он сам себя.- Все это могло сбыться, но не сбудется". Он сам себе казался жалким и беззащитным среди чужих домов, чужих деревьев, чужих людей. Казалось, что жизнь окончена. Мало-помалу его охватила злость. Он решительно защелкнул "дипломат" и отправился на работу.
Мягко гудел вентилятор, над столами склонились сосредоточенные служащие, где-то сбоку перемигивались огоньки калькулятора. Он сидел за своим боковым столом, аккуратный и подтянутый, как всегда. Толстая кипа бумаг быстро таяла под прикосновениями его натренированных пальцев. На лице застыло выражение напряженной решимости и дремлющей силы. Изредка сослуживцы оглядывались на него и отворачивались в недоумении. Он был не здесь - не в знакомом, надоевшем до боли учреждении. Он только что переплыл океан Вдали остались зеленые родные берега, такие милые прежде и такие неприветливые теперь. Там осталось все что было ему дорого, но пути назад не было. Он проиграл он попросту не был никому нужен здесь, лишний и никчемный, а в лицо ему бил свежий ветер Атлантики, да звенели, как струны, натянутые тугие реи. Там, в тумане, в седине громоздилось нечто пустынное и грозное - для чего он был предназначен. Что-то абстрактное, чтото, скорее, философское, чем географическое - какая-то неведомая точка - антипод, о которой только одно можно было сказать "неродина" и прибавить следом все остальные "не" ко всем другим понятиям. И вот это "не" надвинулось на него беспредельной громадой, бескрайней ширью и заслонило все прошлое, знакомое вошло в его жизнь как грозное, суровое испытание. Он разложил бумаги по порядку и принялся за составление годового отчета Тонкие губы были плотно сжаты, крепкие кулаки готовы дать отпор. Теперь он двигался с караваном по бескрайней выжженной степи, где-то между Южным Платтом и границами штатов Колорадо, Вермонт и Вайоминг. Свежий ветер порывами дергал с его головы стетсоновскую шляпу. Но он не закрывал глаз сквозь прищуренные, покрасневшие от бессонницы веки обшаривал горизонт, искал далекие указательные вехи. Служащие принялись подниматься с мест, начинался обеденный перерыв. Он не встал из-за стола - хотелось с ходу дописать оставшиеся несколько страниц отчета.
Его разбитая колымага со скрипом перевалила через Большой Каньон, пришлось впрячь еще одну пару волов - иначе они бы не поднялись по противоположному скату. Через несколько миль остановились у небольшого родника. Здесь он устало принялся разгружать поклажу, выпряг измученных волов.
По краям обрыва на фоне угасающего заката словно чудовищные обрубки, растопырились мясистые кактусы - пришельцы с другой планеты. Он распрямил натруженную спину и отер пот со лба. Из коридора в комнату по двое, по трое начали собираться служащие, обеденный перерыв закончился. Он вновь наклонил голову и углубился в составление выводов. Пора было напоить волов. Он взял ведро и отправился вниз, к огромной искрящейся луже. На тропе возник странный выродок - на плоской голове гада топорщились два шутовских рожка, маленькие глазки смотрели холодно и недобро, острая мордочка покачивалась на тонкой лебединой шее. Пришлось остановиться и передвинуть поближе кольт на бедре. Просто так, на всякий случай Гад развернулся и уполз в заросли, сухо позванивая костяной гремучкой.
