Нэнси Кресс
ЦВЕТЫ ТЮРЬМЫ АУЛИТ
Моя сестра неподвижно лежит на кровати напротив меня. Она лежит на спине, со сведенными пальцами и вытянутыми, как ветви дерева элиндель, ногами. Ее нахальный носик, который гораздо симпатичнее моего, указывает в никуда. Кожа светится, как распустившийся цветок. Но это не свидетельство здоровья, наоборот: она мертва.
Я вылезаю из кровати и стою, покачиваясь от утренней слабости. Один земной лекарь говорил, что у меня пониженное кровяное давление; земляне горазды провозглашать всякие бессмыслицы — скажем, объявляют воздух чересчур влажным. Воздух это воздух, а я это я.
То есть убийца.
Я опускаюсь на колени перед стеклянным гробом, в котором покоится сестра. Во рту у меня отвратительный утренний привкус, хотя вечером я не пила ничего, кроме воды. Меня подмывает зевнуть, но удается сжать зубы; в ушах раздается звон, и самый отвратительный привкус, какой я когда-либо ощущала, каким-то образом покидает мой рот. По крайней мере, я не обошлась с Ано непочтительно. Она была моей единственной родней и ближайшим другом, пока я не заменила ее иллюзией.
— Потерпи, Ано, — говорю я. — Осталось не так уж много. Потом ты обретешь свободу. И я тоже.
Ано, разумеется, помалкивает. Что тут скажешь? Она не хуже меня знает срок своих похорон, когда будет наконец освобождена из плена стекла и химикатов, сковывающих ее мертвое тело, и воссоединится с предками. Некоторые, чьи родственники тоже находились в искупительной неподвижности, утверждают, что тела жалуются и упрекают, особенно во сне, и это превращает дом в ад. Ано такого себе не позволяет. Ее труп совершенно меня не беспокоит. Я сама с успехом превращаю свою жизнь в ад.
Я заканчиваю утренние молитвы, поднимаюсь и ковыляю в туалет.
В полдень ко мне во двор въезжает на земном велосипеде курьер. У велосипеда примечательная наклонная конструкция и любопытные обводы. Видимо, он специально предназначен для нашего рынка. Сам курьер не так симпатичен, как его велосипед: угрюмый парень, наверняка и года не проработавший на государственной службе. Когда я улыбаюсь, он отворачивается. Понятно, что ему здесь не нравится. Что ж, если он не научится выполнять свои курьерские обязанности жизнерадостно, то долго не продержится.
— Письмо для Ули Пеку Бенгарин.
— Ули Пек Бенгарин — это я.
Он хмуро сует мне письмо и поспешно уезжает. Я не принимаю его дурное расположение на свой счет. Парень, как и мои соседи, не может знать, кто я такая, иначе все пошло бы насмарку. Я должна слыть реальной, пока не заслужу право стать таковой на самом деле.
Письмо имеет деловую форму и снабжено стандартной правительственной печатью. Оно могло бы быть из налогового ведомства, из муниципалитета, из Отдела процессий и ритуалов. Но, конечно, эти ведомства не имеют к письму никакого отношения: они не станут мне писать, пока я снова не обрету реальность. Запечатанное письмо отправлено службой Реальности и Искупления. Мне предлагается работа.
Весьма своевременное предложение — я уже около полутора недель сижу дома, лишившись последнего места: вожусь с цветочными клумбами, начищаю до блеска посуду и пытаюсь воплотить на холсте последнюю синхронию — когда были одновременно видны все шесть лун. Но живописец из меня неважный. Пора на работу.
Я собираю сумку, целую стеклянный гроб сестры и запираю дом. Потом я сажусь на свой велосипед — у него, увы, не такая оригинальная форма, как у велосипеда курьера, — и кручу педали. Пыльная дорога ведет в город.
Фраблит Пек Бриммидин нервничает. Мне уже интересно: обычно он совершенно спокоен; он вообще не из тех, кто заменяет реальность иллюзией. Прежнюю работу он поручил мне совершенно хладнокровно. Но сейчас он не в состоянии усидеть на месте: снует взад-вперед по своему маленькому кабинетику, замусоренному бумагами, какими-то аляповатыми скульптурами и тарелками с недоеденной снедью. Я оставляю без внимания объедки и его нервозность. Пек Бриммидин мне симпатичен, к тому же я ему бесконечно признательна. Это он, будучи работником отдела Реальности и Искупления, предоставил мне шанс снова стать реальной. Двое других судей голосовали за смерть навечно, без шанса на помилование. Вообще-то мне не положено знать свое уголовное дело в таких подробностях, но я все равно знаю Пек Бриммидин — коренастый мужчина средних лет; глаза у него серые, сочувствующие.
— Пек Бенгарин, — произносит он наконец и прерывает свою беготню по кабинету.
— Готова служить, — тихо откликаюсь я, боясь взвинтить его еще больше и испытывая сосущее ощущение в животе. Я уже не жду ничего хорошего.
— Пек Бенгарин! — Он выдерживает паузу. — Ты осведомительница.
— Готова служить нашей совместной реальности, — повторяю я в сильном недоумении. Конечно, я осведомительница, как же иначе? Я являюсь таковой уже два года и восемьдесят два дня. Я убила собственную сестру и буду оставаться осведомительницей, пока не кончится искупительный срок. Тогда я снова стану полностью реальной, а Ано будет освобождена от оков смерти и присоединится к нашим предкам. Пек Бриммидин отлично это знает. Это он поручал мне все предыдущие дела, от первого, по поводу изготовления фальшивых денег, до последнего, о краже младенцев. Я отличная осведомительница, и Пеку Бриммидину это известно, как никому другому. В чем же дело?
Внезапно Пек Бриммидин вскидывает голову, но не смотрит мне в глаза.
— Отдел Реальности и Искупления предлагает тебе поработать осведомительницей в тюрьме Аулит.
Вот оно что! Я замираю. В тюрьме Аулит содержат преступников. Не обыкновенных воров или мошенников, нет, тюрьма Аулит — место заключения нереальных, тех, кто решил, что не является частью коллективной реальности, а значит, способен совершить насильственные действия в отношении конкретнейшей реальности других: искалечить, изнасиловать, убить.
Вроде меня.
У меня возникает дрожь в левой руке, но я пытаюсь ее унять, чтобы не показать обиды. Я думала, что Пек Бриммидин обо мне лучшего мнения. Конечно, частичного искупления не существует: либо ты реальна, либо нет; но мне хотелось верить, что Пек Бриммидин отдает должное моим усилиям по возвращению реальности, длящимся уже два года и восемьдесят два дня. Я очень старалась.
Видимо, я не сумела полностью скрыть свое огорчение, потому что он поспешно говорит:
— Прости, что я поручаю это именно тебе. Пек. С радостью предложил бы тебе что-нибудь получше. Но в Рафкит Сарлое назвали именно тебя.
