Людмила Жукова
ПРОШУ ТЕБЯ, ПРИПОМНИ…
Он не узнал ее! Пожал руку, назвался: «Олег Дмитриевич Оршев» — и повернулся к декану, вряд ли услышав ответное бормотанье: «Катерина Сергеевна Свешникова». Он не узнал… А она-то столько представляла эту встречу! Его радость, удивление: «Катя, Свечка! Ты! Сколько лет…»
Да, сколько лет, действительно… Все пятнадцать. Неужто она так уж изменилась, что невозможно узнать? Друзья и подруги уверяют: «Какая ты молодая, Катька! Ничуть не изменилась. Только прическу сменила зря».
Может, и вправду, дело в прическе? Была русая коса до пояса, а теперь — незаметный пучок потемневших волос. Или дело в очках? Она могла обходиться без них, но, начав водружать их на вздернутый носик для солидности — в первый год преподавания в университете, — привыкла. Или в одежде? Она стала носить темные строгие костюмы (классический английский фасон, светлая блуза с глухим воротом). На ее взгляд, именно так должна одеваться женщина-ученый, желающая сразу показать, что не нуждается в ухаживаниях, комплиментах, цветах. Только туфли — темно-синие, на высоких шпильках, провалявшиеся в шкафу с юности, сегодня оказались на гребне моды. «А в общем-то вы, Екатерина Сергеевна, смотритесь ординарным синим чулком, божьим одуванчиком, старой перечницей и как там еще называют суровых мужененавистниц остряки?»
Не попрощавшись ни с кем, она незаметно выскользнула из деканата, проскочила в фойе мимо огромного зеркала, по привычке не взглянув в его гладь, и замедлила шаг лишь в безлюдном институтском парке.
Шуршали под ногами сдунутые октябрем с ветвей листья — оранжевые, багряные, даже фиолетовые. Тайна природы — с зеленой листвы — и такая разномастная печаль, как у людей: таких похожих — голова, две руки, две ноги, а у каждого своя судьба, свой конец дороги.
«Я прошу тебя, припомни все, что было между нами…» — вспомнились стихи.
…Кате было девятнадцать в лето встречи с Олегом. Она работала в городской библиотеке, в читальном зале, не зная, что делать дальше — работать, учиться, и если учиться, то на кого? На юриста, как думалось в школе, врача, как хотела мать, или… Ведь тысячи профессий в мире. За год до того она похоронила мать — 30 июня, после выпускных экзаменов.
— Однолюбка она, Алена-то Петровна! — говаривала соседка Марья Карпова о Катиной матери, то ли осуждая, то ли оправдывая. — Всю жизнь для мужа жила, а как помер он от фронтовых-то ран, так и зачала чахнуть. Оставила доню сиротой. Эх, все эта война проклятущая!
На Марью война тоже свалила беду — муж ее, Мефодий Ильич, после ранения и контузии в боях за Днепр потерял память. Можно было б держать его на государственном обеспечении в госпитале, да Марья воспротивилась: «Нехай дети отца видят! Какой ни на есть, все ж таки лучше, чем у других, у кого зовсим нема» (она говорила на «суржике» — смеси русского с украинским, как многие в их городе, пограничном с Украиной). «Ты, Катюшка, смолоду честь держи, ищи чоловика самостоятельного. За мужней спиной как за каменной стеной! А ты сирота, тебе одна защита — муж. В читальне-то поглядывай, кто сурьезный, самостоятельный».
Богатейшая библиотека была в Катином городе. Собранная на народные пятаки и тысячные пожертвования меценатов, она хранила множество старинных книг и среди них — печатные труды местного археологического общества в сорока томах. Они-то более всего и заинтересовали новою читателя, двадцатитрехлетнего аспиранта Олега Оршева, прибывшего в этот край с археологической экспедицией на раскопки скифских курганов — их немало было в окрестностях города. Ксероксом же в те времена библиотеки еще не обзавелись. Олег конспектировал труды, и, сдавая очередной том Кате, жаловался, что не успеет за лето просмотреть даже треть облюбованнных материалов: рабочий день археологов кончался в шесть, пока доедешь до города — уже семь, а читальня до десяти. Благо по выходным открыта, но все равно времени в обрез. И Катя, посочувствовав, предложила свою помощь. Олег скупо поблагодарил: «Спасибо, Катя», а глаза его удивительного цвета — синеватой сирени были его глаза, и быстрые такие, живые, — словно погладили, обласкали ее. Вначале она корпела над конспектами в читальном зале, за стойкой библиотекаря, а потом приноровилась брать тяжелые фолианты домой, переписывая помеченные Олегом статьи.
И был день, когда, засидевшись в ее доме, он не пошел в гостиницу, остался у нее, а потом уж приезжал сразу к ней — пропыленный, прожаренный солнцем до бронзы. Она стирала его темные от пота рубахи, варила пахучий украинский борщ. Вечерами он расхаживал крупными шагами по комнате и читал ей целые лекции по истории скифов: «Я уверен, что скифы одно из названий славян. И не я один так считаю. Но как это доказать? Установилось мнение, что они говорили на иранском наречии. Но тогда законный вопрос: где в языках славян иранские слова? Их мизер! А ведь в третьем веке нашей эры, после уничтожения скифского царства готами, в трудах историков появляются славяне! И живут они там же, где до того историки селили скифов, — по Днестру, Дунаю, Дону, Двине, Десне… Так что второй законный вопрос — где же при скифах, если они были ираноязычны, жили славяне-анты? И такие многочисленные?»
Расхаживая по низенькой комнате (Катя жила на окраине, в частном доме, половину которого занимала семья Карповых), широкоплечий Олег заслонял то одно окошко, то другое. А окошки узенькие. И Катино лицо то заливает теплотой вечерних лучей, то закрывает неприятная темь, но она не шевелится, боясь помешать Олегу. А тот вряд ли замечает ее сейчас, не говорит, а ораторствует, машет руками, а заканчивая мысль, рубит дланью воздух, будто меч опускает на головы врагов.
— Чуешь общий корень в названиях рек — Дунай, Днепр, Дон?.. Есть мнение, что это от осетинского «дан» — вода! Но ведь сохранилось в русском языке более верное слово — «дно»! К тому же известно, что древние жители Поднепровья поклонялись богине воды Дане. Позже, когда скифы пережили, так сказать, религиозную революцию — после выделения земледелия — и стали поклоняться другим богам, Дану под именем Артемиды взяли себе греки. Анней Лукан сообщает, что жрицей скифской Даны в Таврике, так называли тогда Крым, была Ифигения, дочь Агамемнона, героя гомеровской Илиады, предводителя войска данайцев, осадивших Трою. А быстроногий Ахилл, бросившийся догонять Ифигению, по многим сведениям, вождь тавроскифов! А неуязвим он оттого, что носил, не в пример бронзоволатым грекам, стальную броню, которую ковали уже тогда в Крыму, в Керчи. «Кърч» — кузница по-славянски. Неоспорим факт, что сталь открыли действительно скифы, а кроме того, гончарный круг, кресало для выбивания огня…
