В институте онкологии Семен работал уже три года и, несмотря на эксперименты, время от времени проводимые над ним, был доволен судьбой. Как каждый настоящий ученый, он был готов на любые жертвы ради науки. Семеном его, тужась на оригинальность, прозвали лаборантки, но ему нравилась эта кличка: он считал, что его неспроста нарекли человеческим именем.
Семен был невзрачной и довольно грустной дворнягой, но какая-то почти невероятная мутация наградила его интеллектом. В детстве его, бездомного тощего щенка, подобрал институтский электрик и притащил на работу. Электрика скоро уволили за прогулы, а Семена пристроили а лабораторию и поставили на довольствие.
Очень скоро он освоил человеческий язык, в цепкой памяти осела куча латинских слов, — если бы устроить экзамен, пес свободно потянул бы на фельдшера. Для трех лет обучения — совсем неплохо!
Семен запросто открывал лапой любые задвижки и защелки, гулял ночью по всей лаборатории, пока его не стали запирать на висячий замок. Душа его жаждала полноправного общения с человеком. Он попытался говорить, но получился противный вой — язык был непослушным. Брал в зубы карандаш — выходили непонятные каракули. Он умел считать, но ведь не станешь же лаять сто раз, если в результате какого-нибудь арифметического действия получится сто. Со временем Семен понял, что, имея интеллект, не менее важно иметь средства для его выражения, однако духом не упал и мучительно искал выход. Мозг его работал постоянно и напряженно, Семен почти не спал, мало ел. За это его презрительно называли иногда доходягой, но терпели за понятливость и тихий нрав.
Общаться с другими жителями лаборатории ему было противно. Жившая по соседству смазливая Айна была как будто не прочь познакомиться с ним поближе, но Семен и мысли не допускал об этом. Помимо всего прочего, он не мог простить Айне легкомысленных связей с другими псами.
Его четвероногие собратья время от времени умирали, отдав науке свое единственное достояние — жизнь. Остальные поначалу тоскливо жались по углам, но очень быстро забывали об ушедшем и, успокоившись, как прежде резвились, ели. А Семен на несколько дней заболевал. «Надо же, какой чувствительный!» — фыркали лаборантки. Такого права за ним почему-то никто не признавал.
И однажды настала очередь Семена. Когда выбирали кандидата на эту участь, не было никаких оснований пожалеть именно его.
Ему не было страшно, когда делали прививку. Он внутренне был готов к этому, но, надеялся, что еще успеет найти средство для установления контакта с людьми. Если бы в детстве ему еще больше повезло и он попал в другой институт, нейрохирургии например, — наверняка этот контакт уже состоялся бы. Но ничего не поделаешь. Спасибо и за то, что его довольно непривлекательная шкурка не досталась живодерам.
Семен внимательно прислушивался к своему организму. Он старался побольше есть, зная, что скоро не сможет этого делать…
Болезнь первое время молчала, потом стала отзываться легким недомоганием, появилась одышка. «Как жалко, — с горечью думал Семен, — что мутация не коснулась речевого аппарата. Я так много полезного мог бы рассказать людям!» Так уж Семен был устроен: он любил людей по-собачьи, намного сильней и преданней, чем сами люди любят друг друга, и думал всегда в первую очередь о них.
Болезнь развивалась все быстрее и быстрее. Начавшись в легких, она охватила горло, достала желудок. Наступила непроходимость пищевода, и Семен перестал есть и пить. Но физически он был еще достаточно крепок, сердце работало исправно. Мысленно он заполнял графы в истории своей болезни, начиная с первого ее дня. Это был уникальный документ, но как, как сделать, чтобы люди смогли его прочитать?! Мысли путались, отвлекала боль, пронизывавшая все его существо. Контакта не было, не было…
«Сейчас бы — хоть одну инъекцию морфия!» — с тоской мечтал Семен. Но облегчение его страданий не входило в задачи эксперимента. Напротив, ставилось целью проследить естественное развитие болезни от начала и до конца.
А муки становились с каждым днем все ужасней и непереносимей. Семен тихонько скулил по ночам, нос его был сухим и горячим, бока ввалились, он перестал вставать. И однажды ночью, в перерыве между приступами, которые теперь почти не прекращались, Семен понял, что контакта уже не будет. Собрав остатки сил, он поднялся, подошел к миске, куда ежедневно продолжали класть кусочки мяса — на всякий случай. Он долго раскладывал эти кусочки на полу клетки, пока не получились слова: «Я больше не могу!» Потом зубами нащупал на передней лапе зачастившую артерию…
Утром первой увидела. Семена уборщица. От изумления она перекрестилась, потом, поняв, что сплоховала, сердито плюнула, собрала раскиданное по всей клетке мясо, чтобы отдать его другим больным собакам, которые пока не потеряли аппетит, — не пропадать же добру, — и пошла докладывать о случившемся заведующему лабораторией.
Молодой, подающий надежды ученый, выслушав ее, с досадой ругнулся: «Чертова псина, испортила эксперимент в самом конце! — И, помолчав, задумчиво продолжил: — Однако случай-то из ряда вон! Из серии „Очевидное — невероятное“… Находка для журналистов!»
