Гаврилов Дмитрий
Харбард должен быть доволен
Дмитрий ГАВРИЛОВ
Посвящается НЕчто Рыжей
ХАРБАРД ДОЛЖЕН БЫТЬ ДОВОЛЕН
- Ты выдержал испытание, Инегельд! - молвил жрец, стиснув мою ладонь, и я впервые осознал, какие у него длинные паучьи пальцы - Мы не погрешили против древнего закона, и Харбард может быть доволен. Пришла пора расстаться, - еле слышно продолжил он. - Да, отец и впрямь порадуется, - решил я, - хотя, конечно, ему ведомо все на Свете, или почти что все. Едва полумрак девятой пещеры уступил права лучезарным детям Сол, нет, даже раньше... В тот самый миг, когда отец усадил меня на осьминогого скакуна впереди себя, уже тогда он ведал - я пройду все девять пещер. И, может быть, только теперь - пройду все девять миров. - Прощай, учитель! - подумал я, пожимая, как равный, сухую старческую руку чуть ниже локтя. - Боги подсказывают, что мы вряд ли встретимся с тобой у Хель, Инегельд, но и в Вальгалле нам не увидеться. Прощай! - ответил жрец, отступая во мрак последней пещеры. Хель! Ха! Было бы о чем горевать. А главное - не сыну Харбарда, пусть даже приемному, пугаться ее указующего перста. Воистину, мир ее безрадостен, царство безголосых, как и я, теней, сама навь - откуда нет возврата. Альфэдр дважды сомкнул веко, прежде чем я спустился в цветущую Медальдаль. Третьего дня выдался добрый дождь, один из первых сильных, все оживляющих, и мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем была найдена единственно верная тропа. Только прошедший девять пещер сумел бы отыскать дорогу назад, а простолюдину пути туда нет. С тех пор, как бонды уверовали в этого распятого иноземца, они перестали чтить прежних властителей так, как это было раньше. Да, впрочем, я и сам не свейских кровей. Мой путь на сей раз лежал к морю, туда, где обдуваемый солеными ветрами в глубине извилистого фьорда притулился хуторок Несьяр. Здесь много лет назад сам Харбард приметил немого мальчишку и, выкупив его у Торвильда, пьянчуги-кузнеца, сделал своим учеником. Зачем же он снова вел меня туда? ... К жилищу Торвильда я подошел затемно. Дом, и без того мрачный, стоял на отшибе, и сквозь бычачий пузырь окна ко мне не просочилось ни лучика. Я огляделся. Луна бросала на фьорд мерклый тусклый свет. А весь Несьяр молчал, не тявкнула ни одна собака. Еще раз оглянувшись на хутор, я был неприятно удивлен странным запустением некогда многолюдного селения. Рука покрепче сжала дорожный посох. Чутье подсказывало, что только в этом доме еще не спят, и, может, только в нем еще теплилась жизнь. Да! Сквозь густую, неотступную ночь наружу проникала ласковая песенка, похожая на колыбельную. Слова были еще неразличимы, но манили, как моряка влечет едва заметная черная полоска земли среди пустого, бескрайнего океана. Я легонько постучал в покосившуюся дверь и отступил. Мелодия оборвалась на припеве - Кто там? - послышался испуганный девичий голос. - Не пустишь ли дорожного человека на ночлег, красавица? - подумал я, но на всякий случай постучал еще раз. Вот-вот сейчас раздастся голос старого кузнеца: "Кого там чёрт принес в эдакую темень?!" Но за дверью молчали... - Не здесь ли живет мастер Торвильд, молодая хозяйка!? - и я живо представил себе кузнеца, каким он был некогда, каким я его запомнил с того самого дня, когда Харбард увел меня за собой, наградив прежнего хозяина драгоценным перстнем. - Я не слышу, добрый человек, твоих слов, - отвечал мне тот же девичий голос, от которого кровь резво припустилась по жилам, а воображение дорисовало всякие подробности...- но Господь щедро одарил своих грешных детей. Я, кажется, понимаю, что ты спрашиваешь. Дядя умер прошлым летом, теперь здесь живем мы с матушкой... Погоди, я открою... Верно, у кузнеца была младшая сестра - Берта. Она, в общем-то не злобливая женщина, прозвала меня маленьким язычником лишь за то, что я и мысленно не молил Господа-Иисуса ни о чём - не бил распятому поклоны, не бегал в церковь, и не возносил ладоней к кресту. Да и Торвильд слыл не таким скверным человеком, каким мог показаться иногда в подпитии. Это он когда-то очень, очень давно нашел меня, замерзшего, мокрого, как мышь, и голодного, как волчонок, на берегу. Это Торвильд пристроил меня по хозяйству и попытался обучить ремеслу... Лязгнул засов, скрипнули забывшие масло петли, дверь стала медленно приоткрываться... Я еще сильнее сжал посох, а правой рукой проверил, насколько ладно сидит в ножнах клинок. Во тьме я вижу неплохо, но лунный бог точно хотел помочь мне. - О, Всеотец! Едва бросив взгляд на младую хозяйку, я уже мог поклясться, что в целом свете нет девушки прекраснее этой. Кто бы мог подумать, что она - человек. Кожа девы белее лапландских снегов, тонкие губы, гордая, без единой складочки шея, к которой я бы с готовностью припал, точно вервольф, если бы... Рыжие, как языки игривого пламени, волосы стекали волной на плечи. Предо мной стояла та, одна из немногих, или даже единственная, ради которой герои баллад истязают собственный рассудок, если бы.... Это была женщина, по которой стучит, словно бешеное, раскаленное сердце в грудной клетке. Оно так колотит о ребра, что вот-вот проломит их и выскочит оттуда просто под ноги, а сердце героя непременно растопчут, если, вняв мольбам, красавица не подберет его. Если бы... Луна заглянула ей в самые очи. Зеленые девичьи глаза были неподвижны, пусты и безжизненны. Девушка знала, что по ту сторону порога стоит путник, которому по простоте душевной только что доверилась. А я не мог ей сказать и слова. - Родная! Как же это? - воскликнул мой разум, воскликнул и затих. - Я привыкла, добрый гость! Не пытай себя... Но что же ты стоишь? молвила она, протянув мне тонкую руку. И, удержав ее маленькую хрупкую ладонь, как громом пораженный, я шагнул навстречу судьбе. Тело порой запоминает лучше, чем голова. Сколько раз я входил в эту дверь? Как давно это было, тогда мне еще не приходилось нагибаться, с риском расшибить лоб... - Матушка хворает, она давно спит, - слегка растерянно проговорила девушка, едва я довел ее до скамьи. - Почему ты дрожишь? - Я не слышала стука огнива, - опередила она меня. - Не бойся, я не причиню тебе вреда! - внушал я, гладя девичью ладонь. - Я чувствую, - сказала девушка, - ты не из злых людей. - Как зовут тебя, милая? - подумал я, легонько касаясь губами нежной кожи. - Солиг, - ответила девушка, высвобождая пальцы. Ах, я растяпа! Она замерзла, бедняжка. Рука была так холодна, а может, это моя щека так горяча! Гладкая, еще нетронутая ни временем, ни поцелуями кожа. Мне бы согреть совсем озябшую девушку, прильнув к ее губам - но не по обычаю. Мне бы воспламенить ее душу жгучими красноречивыми речами - но немой не вымолвит и слова. - И в самом деле, - спохватился я, - великая Фрейя! Мне нельзя желать её! Я не в праве использовать её немощь! Сделай же что-нибудь, мудрая Фригг! Будь справедлива, не дай же пропасть этому совершенству, но огради его от недоброго! - Что это? Мое колесо!? - вдруг воскликнула девушка. Так и есть, я тоже услышал перестук прядильного колесика - не иначе, боги следили за нами свысока. На столе я нашел масляную лампу и, засветив ее, убедился лишний раз, что хозяйка не бралась за пряжу - она сидела здесь, рядом со мной, колесо покачивалось у окна, будто кто-то только-только отошел, незримый и бесплотный. - Мы живем - не ахти как. Потому, не сердись, путник, у меня нет вина, чтобы предложить тебе, но есть немного сыра, а там ты найдешь ячменные лепешки и молоко. Теперь я смог получше разглядеть Солиг. Да, ни одна из смертных не сравнилась бы с ней статью, и счастлив был бы тот мужчина, кому подарила бы она свою любовь. - Не думай так, ... - предупредила она, но я заметил, как участилось ее дыхание и как поднимается грудь. - Не буду, - ответил бы я, если сумел, - но я бы соврал и ей, и себе. - А как зовешься ты, мой ночной гость? - спросила слепая. - Зови меня Инегельдом, милая. Я не голоден,... - путая мысли, иначе и не мог, пояснил я ей. - Это была твоя песнь? - Да. Моя, - отрезала она и встала, давая понять, что ночной разговор окончен. - Я постелю тебе... Ты устал, тебе предстоит неблизкий путь. - Кажется я уже пришел? - подумал я. - Ты опять, - тихо вымолвила она. - Не надо, не сейчас. Спи.
