Джеффри Форд - Империя мороженого

Было уже три часа дня, когда я надел пальто и направился через весь город к дому Стэллина. У меня накопился к нему миллион вопросов, но главное, что я хотел выяснить — лечил ли он молодую женщину по имени Анна. Последний разговор с ней настолько овладел моими мыслями, что, оказавшись на дорожке, ведущей к дому доктора, я вдруг понял, что даже не заметил, как село солнце. Я словно прошагал весь путь во сне и проснулся, лишь придя сюда. Улица была совершенно пустой — ни людей, ни машин, и это напомнило мне остров Варион. Я поднялся по ступенькам к двери и постучал. В доме было темно, лишь на втором этаже горел свет, но дверь оказалась приоткрытой, и я решил, что это странно, ведь сейчас середина зимы. В обычной ситуации я развернулся бы и ушел после третьей попытки привлечь внимание Стэллина, но мой визит был слишком важен, чтобы так легко сдаться.

Я вошел и закрыл за собой дверь.

— Доктор Стэллин! — позвал я, но ответа не услышал. — Доктор? — попробовал я снова, затем прошел через фойе в комнату, где стояли заваленные стопками бумаг столы. В тусклом свете, пробивающемся сквозь окно, я отыскал лампу и включил ее. Продолжая звать доктора, я пошел из комнаты в комнату, включая по дороге свет и направляясь к стеклянной комнате в задней части дома, где мы всегда встречались. Добравшись до нее, я вошел и наступил на что-то живое. От неожиданного визга у меня едва не остановилось сердце, но тут я разглядел, как в соседнюю комнату улепетывает черно-белый кот, которому я наступил на хвост.

Снова очутившись в этой полной растений комнате, я ощутил нечто вроде уюта. Сразу вспомнилось, что в детстве эта комната была для меня единственным безопасным местом в мире. Как ни странно, в пепельнице на столике между двумя стоящими напротив креслами все еще дымилась сигарета. Рядом с пепельницей, раскрытая на середине и перевернутая страницами вниз, лежала книга «Центробежный рикша-танцор». Уж лучше бы я увидел привидение, чем эту книгу. От одного ее вида по коже пробежали мурашки. Я уселся на привычное место и стал смотреть, как дымок сигареты, закручиваясь, поднимается к стеклянным панелям. Почти сразу на меня навалилась сильнейшая усталость, и я закрыл глаза.

Все это случилось несколько дней назад. Когда на следующее утро я обнаружил, что не могу открыть дверь и уйти, что не в силах даже разбить стекло и вылезти через окно, мне стала ясна суть происходящего. Поначалу я впал в отчаяние, но потом меня окутало спокойствие, и я примирился с судьбой. В стопках бумаг в той комнате каждый лист оказался превосходным карандашным рисунком. Поднявшись на второй этаж, я увидел пианино, а на нем — партитуру «Большой фуги» Баха. В прихожей второго этажа висела черно-белая фотография миссис Бритник, а рядом — фотография моих родителей, стоящих возле Анны, еще девочки.

И этой прихожей, и этих комнат уже нет. Они исчезли. Каждый день здесь исчезало по комнате. Сейчас я сижу в кресле Стэллина в единственной оставшейся комнате (она тоже исчезнет еще до вечера) и пишу этот рассказ — в каком-то смысле, мою фугу. Напротив сидит черно-белый кот, он прибежал ко мне, когда вокруг нас стал смыкаться исчезающий дом. За окнами и сад, и деревья, и небо утратили цвет и теперь кажутся нарисованными графитом — с великолепными полутонами, которые придают им вес и объемность. То же самое произошло и с комнатой вокруг нас: пол, стеклянные панели, кресла, растения, даже кошачий хвост, мои ботинки и ноги утратили цвета и обрели сероватые полутона карандашного эскиза. Полагаю, Анна скоро избавится от своего «состояния». А я, всегда считавший себя нежеланным, нелюбимым и непонятым, превзойду участь всего лишь художника и стану взамен произведением искусства — гораздо более долговечным. Кот громко мяукает, и я ощущаю этот звук как чье-то прикосновение к плечу.