«Где-то я читал про такую катавасию, — подумалось Семену. — Где-то в зарубежной фантастике. Может, у Лема?…»
Но не вспомнил, не отыскал затерянное в вязкой памяти худпроизведение, да и лень было напрягать мозг, совсем недавно еще подверженный высокой температуре и гриппозным бациллам; просто расслабился Семен — везут, и ладно! — ехал себе, глазел по сторонам, искал знакомых.
А вот, кстати, и знакомые!
На соседней ленте, метрах в пяти от Семена, плыла вперед строгая учителка Алевтина Олеговна, аккуратно сложила на круглых коленях пухлые руки — спина прямая, взгляд целенаправлен в туманную даль.
— Алевтина Олеговна! — радостно заорал Семен, даже со стула привстал. — Это ж я, Семен Пахомов!..
Но Алевтина Олеговна не услышала его, да и сам Сенька себя не услышал, как будто и не орал вовсю, а лишь подумал о том. Хотя — голову на заклание! — в голос вопил…
«Странное какое явление, — решил он задумчиво. — Видать, тишина во сне стала тугой и плотной, материальной стала. Как вата».
А над Алевтиной Олеговной ехал на стуле тихий пенсионер Коновалов…
Вон и профессор Топорин Андрей Андреевич стульчик себе облюбовал, знатный человек, обеспеченный, наяву на личной «Волге» раскатывает, а здесь — как все, здесь, так сказать, на общественном транспорте… А там кто? Никак, Павлуха Топорин, профессорский внучок, супермен и джентльмен, красавец-здоровяк, юный любимец юных дам. Сенька не раз встречал его темными вечерами то с одной прекрасной дамой, то с пятой-десятой. И тоже помалкивает, деда не замечает и не крикнет ему: мол, куда едем, дед?
А на других лентах смирно ехали другие знакомцы Семена — милые и немилые соседи по дому, содворники, если можно так выразиться. Вон чета артистов-эстрадников из первого подъезда. Вон братья-близнецы Мишка и Гришка, работяги из двенадцатого цеха. Вон вся семья Подшиваловых: папа-писатель, мама-художница, дети-вундеркинды, дед — ветеран войны, бабка-домохозяйка, — из третьего. Вон полковник из пятого подъезда, тоже с женой, она у него завклубом где-то работает. А дальше, дальше плыли в спокойствии чинном прочие жители родного Сенькиного дома, плыли, скрываясь в тумане, будто всех их подхватил и повез куда-то гигантский конвейер — то ли на склад готовой продукции, то ли на доработку: кому, значит, гайку довинтить, кому резьбу нарезать, кому шарики с роликами перемешать.
Интересное кино получается: все с семьями, все, как в стихах, с любимыми не расстаются, а он один, без Ирки! И Алевтина без своего благоверного. Почему такая несправедливость?
Оглянулся Сенька — вот тебе и раз! Позади, в нижнем ярусе, едут двумя сизыми голубками его Ирка и Алевтинин очкастый, сидят рядышком, хорошо еще — тишина близкому контакту мешает! Как это они вместе, они ж не знакомы?…
Хотел было Сенька возмутиться как следует, встать с треклятого стула, спрыгнуть на нижний ярус, физически разобраться в неестественной ситуации, но кто-то внутри словно бы произнес — спокойно так: «Не шебуршись понапрасну, Семен, не трать пока силы, пустое все это, ненастоящее, не стоящее внимания». — «А где стоящее?» — поинтересовался тогда Семен. И тот, внутри, ответил: «Впереди».
И успокоился Сенька во сне, перевернулся с боку на бок, ладошку под щеку удобно положил.
А туман впереди рассеивался, и стало видно, что все транспортеры стекаются к огромной площади, похожей на Манежную, стулья с лент неизвестным образом сближаются, выстраиваются в ряды, будто ожидается интересный концерт на свежем воздухе. Сенькин стул тоже съехал в соответствующий ряд, прочно встал; справа Алевтина Олеговна концерта ждет, слева — пенсионер Коновалов.
«Какой же концерт в такой тишине? — удивился Сенька. — Да и сцены никакой не видать…»
Но тут впереди возник репродуктор-великан, повис над толпой на ажурной стальной конструкции, похожей на пролет моста, кто-то сказал из репродуктора мерзким фальцетом:
— Раз, два, три, четыре, пять — проверка слуха…
И после секундной паузы приятный, хотя и с некоторой хрипотцой, бас произнес непонятный текст:
— Все, что с вами произойдет, — с вами давно произошло. Все, что случится, — случилось не сегодня и не вчера. То, что строили, — строили сами, никто не помогал, и никто не мешал. А не нравится — пеняйте на себя. Впрочем… — Тут бас замолк, а мерзкий фальцет вставил свое, явственно подхихикивая:
— Погодите, строители, не расходитесь. Еще не все. — И пропел без всякого присутствия музыкального слуха, фальшивя и пуская петуха: — «Я хожу одна, и что же тут хорошего, если нет тебя со мной, мой друг…»
Но тут в репродукторе зашипело, заскворчало, громко стрельнуло. «Гетеродин сдох», — ошалело подумал Сенька.
— Прямо апокалипсис какой-то, — возмущенно сказала Алевтина Олеговна. — Я в этом фарсе участвовать не хочу.
— Выходит, можно разговаривать! — обрадовался Сенька, вскочил с места, закричал: — Ирка, Иришка, ты где?
— А ну, сядь, — одернул его за трусы старик Коновалов. — Сказано же: еще не все.
Но Сенька ждать не захотел. Он начал пробираться вдоль ряда, наступая на чьи-то ноги, опираясь на чьи-то плечи, слыша вслед ворчанье и ругательства. Но плевать ему было на отдавленные ноги, на соседей его недовольных, Сенька и наяву не слишком-то с ними церемонился — подумаешь, цацы! — а во сне и подавно внимания не обращал.
— Ирка! — орал он как оглашенный. — Отзовись, где ты?
Но не отзывалась Ирка, не слышала мужа. Наверно, занес конвейер ее невесть куда — может, в бельэтаж, а может, и вовсе на галерку.
А туман опять сгустился, укрыл сидящих, отделил их друг от друга. Туман буквально облепил Сенькино лицо, туман стекал холодными струйками по щекам, по шее, заплывал под майку — она вся промокла на ощупь. Сенька, как пловец, разгребал туман руками, а он густел киселем, и вот уже мучительно трудно стало идти, а кричать — совсем невозможно.
— Ирка! Ирка!
Сенька выдавливал слова, и они повисали перед лицом — прихотливой туманной вязью, буквы налезали одна на одну, сплетались в узоры, а нахальные восклицательные знаки норовили кольнуть Сеньку — и все в глаза, в глаза. Он отщелкивал восклицательные знаки пальцами, они отпрыгивали чуток и снова — в атаку…
А голос из репродуктора грохотал:
— Ищите друг друга! Прорывайтесь! Не жалейте себя! Выстроенное вами да рухнет!..
И опять фальцетик нахально влез:
— Ой, не смогут они, ой, сил не хватит, ой, обленились, болезные, привычками поросли…
— Ирка! — прохрипел Сенька.
А тот тайный внутри него сказал тихонько:
— Неужто не сможешь, Сеня? А ну, рвани!
