Живучесть самого Максима сказалась не лучшим образом на его гардеробе, ведь вещи не приспособлены жить так же долго и в таком же темпе и разнообразии жизни, но ему ужасно подходил этот широкий и относительно крепкий балахон, из-за чего он всегда носил с собой моток ниток и иголку, предназначенные для таких вот экстремальных случаев.
Максим снял с себя все навешенное на теле оружие, дабы ни одна железка не отвлекала от столь деликатного дела, и свалил арсенал грудой позади сиденья, отчего теперь над ним нимбом возвышалась скорострельная, разрывная и многозарядная смерть, словно уши зайца из цилиндра неопытного фокусника, и пришлось потратить еще насколько минут, устанавливая и раскладывая пистолеты, автоматы, пулеметы, гранаты и метательные ножи более компактно и удобно, после чего он мог свободно дотянуться до каждой боевой единицы и извлечь ее из-за спины в одно короткое мгновение. Как фокусник.
Помятый бронежилет снимать не стал, и поэтому выглядел достаточно странно, будто рыцарь на привале — хэбэшная оболочка изжеванных пластин истлела прямо на теле Максима, так как он не баловал себя частым раздеванием, предпочитая находиться в полной боевой готовности в любое время дня и ночи, и они, пластины, теперь держались лишь на внутреннем каркасе, полностью имитируя побывавшую в столетней и сразу же в тридцатилетней войнах стальную кирасу, хозяев которой неоднократно рубили двуручными мечами, затаптывали конницей, попадали чугунными ядрами и скидывали со стен крепостей.
Максим выковырял из кармана поддетой под бронежилет рубашки, которую, кстати, тоже не злоупотреблял снимать, и если износ ее нательной части по понятным причинам было невозможно оценить, то рукава демонстрировали столь живописные прорехи, не столько скрывая, сколько обнажая немытые мускулистые руки с чугунными бицепсами, причем судя по их цвету (рукавов, а не бицепсов), несложно было предположить, что они являются единственной более менее сменной частью Максимова гардероба, ибо их клеточка ни в коей мере не подходила к однотонной серости остальной рубашки; так вот, он выковырял оттуда большой моток черных ниток, проткнутых устрашающих размеров закопченной иглой, которая при желании могла легко превратиться в опасное оружие, отмотал от него необходимых пару метров, которых по его мнению могло вполне хватить для грубого и быстрого сшивания плаща, вгрызся в нить крепкими зубами, заскрипев ими не тише Викиного магнитофона, засунул остатки клубка в карман, долго примеривался, щурясь сквозь черные очки, к игольному ушку, одним точным движением попал в него обмусоленным концом нити, что неудивительно, учитывая его чудовищные размеры, разложил поудобнее плащ у себя на коленях, отчего воротник устроился на животе, а низ возился по полу, и Максим умудрился встать на него грязнейшими говнодавами, чего до поры до времени не заметил, и принялся втыкать иглу в плотную ткань, словно нож в тело врага, и с теми же результатами — из плаща не лилась только кровь, а величина дыр, остающихся после ударов, и звук разрезаемой одежды полностью соответствовали нападению на мирного гражданина убийцы-маньяка с мясницким тесаком.
Между тем Вика нашла нужную мелодию, выдернула из уха наушник, врубила магнитофон на полную мощность, оказавшуюся опять же удивительно большой для столь маленького приборчика, и внутренности зала ожидания, до сих пор наполненные лишь звуками портняжьего мастерства Максима, шипением пара, капелью воды с потолка и бульканьем фонтанчиков из лохматых труб, огласились ритмичной румбой, что выглядело совершенно дико, но поразительным образом дополняла колоритную картину встречи дорогих гостей — рыцарь на привале, чинящий попону своей лошади, почти скрытый клубами дыма, как будто он по рассеянности или от холода присел задом точно в костер, сексапильная дамочка, с невинно-удивленным взглядом крысеныша, впервые взглянувшего на свет божий, и задравшимся чуть ли не до пояса крошечным платьицем, открывавшим живописный вид на белую полоску кожи между ажуром черных трусиков и чулок, вызывая у мужчины не столько желание, сколько успокоение от того, что под юбкой не прячется какая-нибудь скорострельная базука и можно спокойно полюбоваться на хорошенькую девушку, не хватаясь судорожно за пистолет и не ожидая подлого выстрела куда-нибудь в область затылка.
Вика сначала притоптывала в такт музыке своими зашнурованными высокими ботинками, основательностью и неизносимостью напоминающие макимовы говнодавы, но более изящные и не портящие эстетический вид тощих (или стройных) ног, потом принялась прихлопывать ладошами, ерзать попой по шелковому подкладу расстеленного на стуле пальто, качать головой, улыбаться, потом задрала и задрыгала ногами, активнее задвигала острыми локтями, затрясла шапкой волос; глаза заблестели, в них заплясали огоньки, и, в конце концов, не выдержав зажигательности ритмов, Вика соскочила со стула и принялась отплясывать по всему залу, в одиночку, совсем не нуждаясь в партнере.
Максим поглядывал на нее из-за завесы пара поверх усеянных крупными водяными каплями очков, не отрываясь от своего важного дела, и, нечего не понимая в танцах, все-таки признавал, что Вика смотрелась великолепно, хотя и не соответствовала никаким канонам как по телосложению, так и по танцевальному рисунку. Какой-то намек на румбу здесь, наверное, можно было усмотреть, но только если ты имел хоть какое-то представление о ней, а ежели не имел, то почему-то возникала аналогия с шаманским камланием, индейским боевым танцем и комплексом гимнастики неизвестной школы, которые девушка потрясающе нанизывала на мелодию, как на серебряную проволоку нанизывают жемчужины, полностью скрывая ее блестящим перламутром и изгибая таким образом, каким было необходимо для воплощения замысла ювелира.
Теперь музыка подстраивалась под плавные движения рук, бедер и ног, она послушно замедлялась и так же послушно увеличивала темп, в ритме проступали и тут же исчезали не столько возбуждающие, сколько гипнотизирующие тона, откровенно сексуальные движения набравшей откуда-то пухлости попы и живота сменялись холодной и медленной гибкостью плоскогрудой змеедевы, аромат любви и страсти перебивался ядовитыми флюидами, вместе с тем намекавшие на не менее сладостную смерть, и Максим поймал себя на том, что глаза его прилипли к Вике, для чего он незаметно для себя завел их под самый лоб, так что мышцы глазных яблок мучительно заныли, помогая стряхнуть очередное наваждение, и ему пришлось оторваться от напарницы, но он не успел даже посмотреть на дело рук своих, так как уставшие глаза протестующе закрылись, а разум чисто рефлекторно почти провалился в хорошо обжитую яму сна, если бы пошедшая не туда, куда нужно, игла, не воткнулась вместо плаща в беззащитную ладонь, так что Максим сразу же проснулся и отдернул руку, при этом, опять же чисто рефлекторно, потянувшись к куче оружия, разложенного за спиной.
