Старик довольно потирает пухлые ручки. Старик улыбается. Старик изредка прерывает Моего двуногого, бросая фразы, как поленья в огонь: „Косность – это всегда дорога в тупик!“, или „Рефлексия – удел банального ума!“, или „Критика со стороны консерваторов – лучший показатель ценности новой идеи!“, или „Nec plus ultra – дальше некуда, Саша, ты сам загнал себя в ловушку!“, и так далее…
Заканчиваются споры двуногих всегда одинаково: Мой двуногий упирает дрожащий перст в портрет улыбчивого загорелого бородача, висящий на стене, и произносит: „Человека можно уничтожить, но победить его нельзя!“
Этот бородач для Моего двуногого – что-то вроде святыни. Истина в самой последней инстанции. Гуру. Устос. Махатма. Мой двуногий не знает, что в жизни бородач улыбался вовсе не так часто, как кажется. Он много кричал, ругался, хмурился, а однажды взял и выстрелил в себя из ружья.
Лишить себя жизни – тоже сумасшествие, но бородач не смотрел мне в глаза. Его разум помутило несовершенство. Несовершенство мира вокруг и внутри…
После того, как Мой двуногий разит Старика своей любимой фразой, тот обычно поднимает вверх маленькие ладони: „Сдаюсь, сдаюсь! То, что меня не убивает – делает сильнее!“
Двуногие вновь садятся пить чай, но делаются вялыми, апатичными, и вскоре Старик уходит – чтобы спустя время прийти вновь.
Бывает, что к Моему двуногому приходит много двуногих. Самцы и самки, давно уже пережившие свой детородный возраст, они сидят за круглым столом, разговаривают, а потом Мой двуногий берёт гитару и все хором поют: „Возьмемся за руки, друзья…“, и „Облака плывут в Абакан…“, и „Нет дороге окончанья, есть зато её итог…“
После таких посиделок Мой двуногий грустит. Он не спит всю ночь, ворочается, встаёт, ходит по тёмной комнате. Однажды я видел, как он плачет. Мой двуногий стоял у окна, стонал и всё повторял: „Зачем?! Зачем мы были? Для чего?!“, и еще: „Разве мы хотели такого? Это не мы! Не мы!!!“»
* * *
Мендин очнулся на жёсткой кушетке. Рядом – стойка с капельницей. Белый потолок, белые стены, белые занавески на окнах. Пищит аппаратура, позвякивают инструменты. Негромкие голоса витают в вышине, и Мендин с трудом разбирает слова…
– А крепкий старикан… О, гляди, в себя пришёл!
– Да нет, он от наркоза ещё полдня будет отходить, сейчас опять отъедет. Забавно, что с ним станется, когда он узнает, сколько должен за операцию…
– Не, там всё нормально, Михалыч через коммерческий отдел пробил – у него квартира путёвая, продаст и расплатится…
– А ты видала, какое родимое пятно у него на спине? Как звезда прям!
– Ну, бывает… Ему с таким пятном в армию было хорошо идти.
– Почему?
– А труп опознать можно, даже если террористы голову отрежут! Ха-ха-ха!
«Голову отрежут… голову отрежут…», – зазвенело в ушах Александра Ивановича. Белый потолок закачался, и он снова полетел куда-то – во тьму, во мрак…
* * *
Из дневника профессора Мендина:
«Наша страна – аксолотль. Навечно застыв в фазе личинки, она непостижимым, неподдающимся разумному объяснению образом научилась длить эту стадию вечно, порождая всякий раз нового аксолотля, ещё болеё ужасного и безобразного, нежели прежний. Только разорвав этот порочный круг, только отбросив неотению, мы сможем вырваться, пробиться наверх – к свету, к свету…
Я уже не в силах сопротивляться. Аксолотль пришёл за мной, и его розовые лапки сжались на моей шее, а перед глазами на мгновение застыла вечно улыбающаяся пасть. Вот она распахнулась, и я бросился в спасительное забвение, чтобы навеки погрузиться в тихую, спокойную, бесконечную жизнь за прозрачной гранью стекла…»
* * *
– Кирилыч, а плиту кухонную тоже выносить, а? – проорал из окна грузчик, обращаясь к бригадиру, руководившему погрузкой мебели в фургон.
– Ясен хрен! Тебе же сказали – всё, подчистую! – раздражённо ответил снизу Кирилыч, – И давайте живее, второй час уже возимся!
– Живее, живее… – пробурчал грузчик, возвращаясь в комнату, – Тут один только шкаф весит, как полмашины! Лёха, а кто тут жил-то?
– Говорят, профессор какой-то. Вишь, скока книг! – отозвался второй грузчик, пнув ногой сваленные в углу фолианты.
– А куда он девался?
– На кудыкины горы! Помер, наверное… Всё, Серёга, хватит базарить! Давай, берёмся!
Грузчики завалили шкаф на бок, присели, завели ремни, и дружно выматерившись, понесли его вон из комнаты. Спустя какое-то время они вернулись и присели на опрокинутую тумбу – перекурить.
– О, глянь, Лёха, хрень какая! – Серёга удивлённо ткнул пальцем в круглый аквариум, притулившийся на табуретке в уголке между вынесенным шкафом и батареей, – Слышь, там живой кто-то… Типа ящерица, только подводная. Розовая, склизкая, с веточками на башке. Лёха, а их двое! Вон второй за камнем сидит. Толстущий, падла. Пятно на спине – типа звездочки. Лыбится! И зырит, зырит. Выспался, жрать, небось, хочет… Бля, а куда их девать-то?
– В унитаз выльем – и вся недолга… – лениво ответил Лёха, выпуская к потолку жидкое облачко дыма. Ветерок из открытого окна подхватил его и понёс прочь…
© Сергей Волков
Хулио Кортасар, новелла «Аксолотль»
