Лежа на пожухлой траве аэродрома, плакал Алеша Плотников.
Много лет минуло, а он все вспоминал незабываемое — войну, госпиталь, бомбежки, рассказы раненых, свой первый парашютный прыжок, когда не видишь земли и лишь динамический удар раскрывшегося парашюта выводит из оцепенения… И на этом фоне — как нечто обобщающее — безусое лицо Толи Алексеева.
* * *
«Поедем туда, где бьется сердце… Поедем туда, где бьется сердце…» — до чего же нелепа эта неизвестно откуда взявшаяся фраза! Он повторял ее бездумно, не вникая в смысл, словно отсчитывал секунды.
Внизу распласталась неестественно плоская земля. Была она как выцветшая от времени акварель под пыльным стеклом. Казалось, стекло вот-вот разобьется: оно кренилось из стороны в сторону, вставало на ребро, переворачивалось, исчезало из глаз и снова возникало в поле зрения.
Воздух был упруг, переполнял легкие, затрудняя дыхание. Его струи пронизали тело, точно рентгеновские лучи.
Земля приближалась.
«Поедем туда, где бьется сердце…»
Еще несколько минут назад воздушный стрелок старший сержант Сергей Соловьев, восемнадцати лет, отстреливался от «мессершмиттов». Штурмовик Ил-2 с надписью на фюзеляже «НИВА. Сибирские колхозники фронту», возвращаясь на аэродром, у самой передовой был атакован шестеркой истребителей.
И сейчас Сергей доживал свои последние секунды.
— Давай, давай! — кричал старшина Приходько, мешая русские слова с украинскими. — Бей гадов! Бачьте, сбил, едрена корень, фрица!
На глазах у солдат один из «мессершмиттов», жирно чадя, пошел к земле.
— Не отобьются, ей-богу, не отобьются… — вздохнул Тимофей Дубов, воевавший с немцами еще в первую мировую.
— Типун тебе на язык, старый! Як тильки можна… — возмутился Приходько. — На том «ильюше» лихие, знать, хлопцы. И литак на все сто. Не зря его фрицы черною смертью кличут. Брони на нем, що твий танк, так просто не порушишь!
— Не сглазь! — огрызнулся Дубов.
— Братцы, да что ж это? — послышался растерянный возглас. — Он стрелять перестал!
— Погано дило… — сплюнул Приходько. — Боеприпасы закинчились. А можлыво, стрелка вбылы…
— Подожгли, гады…
— Почему не бреющим летели?
— Выходыть, що так потрибно було… Сигайте, хлопцы, сигайте же!
От горящего самолета отделилась точка. Над нею отцветшим одуванчиком засеребрился купол парашюта. И тотчас сдуло одуванчик пушечдой очередью. Черная точка, быстро увеличиваясь, заскользила по невидимому отвесу до самой земли.
— Хорошо хоть не к фрицам, — сказал Дубов. — Свои земле предадут.
Вдали взметнулось пламя, затем донесся звук взрыва.
— А второй так и не выпрыгнул…
— Видать, мертвый был.
На месте падения летчика солдаты увидели воронку, словно от только что разорвавшегося крупнокалиберного снаряда. Со скатов на дно воронки еще струилась земля.
— От це удар… Ничого соби!
— Был человек, и следа не осталось…
Солдаты засыпали воронку и возвели холмик. Дубов нацарапал на доске огрызком карандаша: «Неизвестный герой-летчик» — и воткнул ее в землю.
— И никто не узнает, где могилка моя… — негромко пропел один из солдат.
— Ничего! После войны здесь памятник поставят. Каменный. И фамилию выбьют, все как есть. Не забудут.
— Пишлы, браты! — сказал Приходько, надевая пилотку.
Он чувствовал себя так, будто отходил от тяжелого наркоза. Сознание раздвоилось: одна его половина силилась разобраться в том, что происходит, а вторая безучастно, со стороны, наблюдала за первой. Происходящее же напоминало сумбурный сон из лишенных логических связей обрывков вперемежку с провалами, когда отсутствует даже подобие сознания и время приостанавливает бег. Но это был не сон, а странно деформированная, смещенная бог знает в какую плоскость, но несомненная явь.
Вот он в летном комбинезоне, шлемофоне и с парашютом, только что из боя, посреди нарядной толпы. От него пахнет потом и бензином. Он чувствует себя неловко, но не может, да и не хочет уйти. Здесь весело, а он так редко веселился в последние годы…
С ним женщина в сиреневом платье. Ветер разметал ее длинные, соломенного цвета волосы. Женщина лукаво подмигивает и говорит низким голосом:
— Поедем туда, где бьется сердце!
Они в кабине «Нивы», спинами друг к другу — женщина сзади, на его месте, а сам он в кресле пилота («Где же командир?» — мелькнула мысль).
Перед ним приборный щиток. Но что с указателем скорости? На шкале тысячи километров в секунду, и стрелка приближается к отметке «300». Скорость света?
Он пытается убрать газ, но женщина кричит:
— Быстрее! Быстрее!
Стрелка уже перевалила за триста и движется к краю шкалы, словно к пропасти, а женщина не унимается:
— Быстрее! Быстрее!
Навстречу несутся звезды, как огни посадочной полосы.
Он слышит собственный голос:
— Идем на посадку!
И кто-то отвечает ему:
— С прибытием, со счастливым прибытием!
— И все же, какие слова он произнес, придя в себя? — настаивал Эрнст. — Это же очень интересно, услышать первые слова воскресшего через два тысячелетия!
Анна поправила густые, соломенного цвета волосы — на сиреневом фоне они смотрелись особенно эффектно.
— Никто не воскресает, сколько раз вам говорить! Мы не боги, а гомоархеологи. С прошлого века, когда отменили закон, запрещавший экспедиции в прошлое…
— Вы составили коллекцию предков начиная с Рюрика, не правда ли? — рассмеялся Эрнст.
— Да ну вас, старый насмешник, — притворно рассердилась Анна. — Нет никакой коллекции. Есть люди, извлеченные из прошлого для нужд науки. Археологи судили о прошлом по предметам, найденным во время раскопок. Мы, гомоархеологи, их наследники, судим по живым людям, это намного информативнее!
— Знаете, Анна, вы напомнили мне Чичикова из «Мертвых душ» великого писателя древности Гоголя.
— В чем-то вы правы. Я тоже охочусь за мертвыми душами. Вернее за теми, кто здоров, полон сил, но спустя мгновенье должен умереть. Изъяв в последний миг перед бренностью такого человека из прошлого, мы не рискуем повлиять на ход исторического процесса. Ведь наш объект все равно что мертв, для окружающих так оно и есть. Оттого, что он попадет к нам, а не в могилу, ничто в мире не изменится.
— У вас нелегкая профессия, — посочувствовал Эрнст.
— Это так, — подтвердила Анна. — Вы не представляете, сколько душевных сил она требует. Мы наблюдаем жестокость и несправедливость, немыслимые в наше время. Наблюдаем с болью и слезами, а вмещаться не можем, не имеем права. Зато как радостно избавить от смерти обреченного!
