– Виктория?..
– Вика?
– Эй?..
Вике хотелось спрятаться среди пальто, горбящихся на вешалке. И чтобы никто никогда здесь ее не нашел. Она казалась себе сосудом, полным горячих слез. Главное было сейчас – не расплескать их при всех.
Она, как стеклянная, вошла в комнату.
– Здравствуй, утенок, – тут же растерянно сказал дядя Мартин. Виновато и, как никогда внимательно, посмотрел на нее. Вдруг добавил. – Ты что-то сегодня особенно хорошо выглядишь…
Судя по тону, он вовсе не иронизировал.
Отец, как бы соглашаясь, кивнул.
– Обедать будешь?
Вика тоже кивнула.
И тут горькая влага в горле все-таки выплеснулась. Вика едва успела заскочить к себе в комнату. Рухнула на подушку и обхватила ее, чтобы не разрыдаться. Сразу же теплая рука легла ей на спину, и дядя Мартин, неловко присаживаясь рядом, сказал:
– Ничего, это скоро пройдет.
– Что, что пройдет!?. – крикнула Вика.
– Все пройдет, утенок. Не торопись.
– Что «все»?
– А вот увидишь сама…
После этого минуло несколько дней. О случившемся в начале апреля, как по уговору, больше не вспоминали. Вика уныло ходила в школу, отбывая положенные часы за партой, написала за один вечер заданное сочинение о Родионе Раскольникове. Равнодушно посмотрела потом на оценку «отлично» в конце страницы. Зачем это было нужно, она не слишком задумывалась. Все шло, как шло. Золотая медаль, судя по всему, становилась реальностью. Дома она тоже сразу же погружалась в учебники. Правила, формулы и разнообразные параграфы плотно заполняли сознание. Думать о чем-либо постороннем ей было некогда, и впервые в жизни, наверное, Вика радовалась этому обстоятельству. Ей и не хотелось сейчас ни о чем думать. И лишь проходя мимо зеркала, в комнате или прихожей, она невольно опускала глаза. Зеркало стало заклятым врагом, с которым опасно встречаться взглядом. Вика избегала его, боясь тех бездн, что неожиданно открывались за амальгамой. Жизнь текла размеренно, успокоительно и привычно. Каждый день заходил дядя Мартин, чтобы поговорить и сыграть с отцом в шахматы. О своем обещании, что «все пройдет», он больше не вспоминал, с Викой, если она подсаживалась, держался точно так же, как раньше: называл утенком, поводя изогнутым мундштуком, цитировал что-нибудь на латыни. Именно латынь его почему-то сейчас особенно завораживала. Чеканные металлические обороты гудели, как струны. Даже воздух в квартире, казалось, немного вибрировал. Иногда дядя Мартин слегка повышал голос, и тогда фужеры в серванте отзывались нежным пением хрусталя.
То есть, внешне все шло, как обычно. И лишь изредка Вика улавливала на себе его серьезный, как бы изучающий взгляд (впрочем, дядя Мартин поспешно отводил глаза в сторону) и еще замечала, что они с отцом незаметно подмигивают другу, а мать в этих случаях хмурится, и лицо ее делается замкнуто-отстраненным. Словно образовался заговор, в котором она не хотела участвовать. И по тайному этому перемигиванию можно было понять, что, видимо, что-то готовится.
Сама Вика их ни о чем не спрашивала.
Ей было боязно.
Светлы были майские поспешные рассветы над городом. Тревожила синева куполов, вылепленных из небесной сырости. Зеленела листва, и, как перед праздниками, толчками бухало сердце. Что-то обязательно должно было произойти.
И вот, наконец, в субботу – Вика хорошо запомнила этот день – отец уже с утра стал как-то необычайно сосредоточен, явно подготовился к тому, что произойдет, еще с вечера, то и дело покашливал, бросал предостерегающие взгляды на мать, а после завтрака, дождавшись, когда посуда будет убрана со стола, попросил Вику на минуточку задержаться, и, бледнея, видимо, от торжественности момента, несколько приподнятым голосом объявил, чтобы она на сегодня никаких дел себе не назначала, день сегодня особенный, сегодня дядя Мартин приглашает ее в гости.
Мать при этих словах поднялась и, ни слова не говоря, вышла из кухни.
Отец покусал губы.
– Ты меня поняла?
– Нас приглашает? – уточнила Вика, хотя она уже обо всем догадалась.
– Нет, только тебя, – сказал отец. – Тебя одну. Пожалуйста, отнесись к этому серьезно.
– Отнесусь, – пообещала Вика.
– Я тебя прошу…
– А когда?
Отец смотрел в стену.
И вдруг наклонил голову, будто прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате.
Оттуда не доносилось ни звука.
– Когда? Прямо сейчас, – тихо сказал он.
Как ни странно, никогда раньше она у дяди Мартина не бывала. Почему-то, довольно часто приходя в гости к ним, иногда каждый день – правда, случалось так, что и неделями не показывался – вдумчиво играя с отцом в шахматы, ведя с матерью долгие обстоятельные разговоры на кухне, будучи вообще единственным близким родственником, – других, насколько можно было понять, у них не было, – к себе он, тем не менее, не приглашал, и, надо сказать, Вику это не удивляло. Таковы были правила – часть той загадочной атмосферы, которая его окружала. Вика принимала это как данность, и не задавала вопросов. Но когда дядя Мартин буквально через секунду после брякнувшего звонка открыл ей дверь и, довольно сухо, с необычной сдержанностью поздоровавшись, повел по полутемному коридору, у нее возникло чувство, что эту квартиру она знает уже давно: вот здесь – кухня (и они действительно прошли мимо кухни), а вот тут – полукруглая, как во дворце, ниша с фигуркой на постаменте. И тяжелый бархат, спускающийся до пола, она тоже как бы припомнила. Был такой бархат, был, действительно вишневого цвета. Ее только на секунду кольнуло, что вот ведь, оказывается, как люди живут – на одного целых три, а может быть, и четыре громадных комнаты. А они втроем – мать, отец и она, Вика, – тоже в трех комнатах, причем, одна из них – проходная. Как это дяде Мартину удалось сохранить такие апартаменты? Почему не отняли? (Вика несколько раз слышала о подобных случаях). Впрочем, эти мелкие мысли сразу же затерялись среди нахлынувших впечатлений. Квартира была именно такой, какой и должна была быть. Вика не сомневалась, что за одной из плотно прикрытых дверей – роскошная библиотека, сотни томов с обрезами, прижавшиеся бычьими щеками, квинтэссенция обратившихся в тусклую память столетий, а за другой – покрытый пластиком длинный стол, наподобие лабораторного, и изогнутое стекло – шарики, колбочки, трубочки с матовыми расширениями, где, подогреваемое на спиртовке, что-то таинственно булькает и выпаривается. Дневной свет в лабораторию не проникает. Подтверждал это и запах, распространявшийся по всей квартире. Он был не то, чтобы неприятный, но определенно не имеющий отношения к обыденной жизни. Почувствовав его, Вика резко потянула воздух носом. А дядя Мартин замедлил шаги и обернулся.
