Выходить на работу в понедельник стало вдвойне тяжелее. Я не мог уснуть полночи, в голову лезли непрошеные мысли о том, могут ли на работе узнать о моем «досуге» и, если могут, то что мне за это сделают. К тому же, было очень душно, но по окну отчаянно барабанил дождь, так сильно, что я даже выглянул — аэростаты, свернув экраны, удалялись куда-то на север.
Утро наступило серое и неблагодарное. Я поднялся на ноги и принялся собираться, чтобы с пятиминутным опозданием явиться на работу. На почте творился какой-то бардак: посетителей не пускали, только работников, которые толпились в коридоре и главном зале, перешептываясь. Кто-то, как, например, я, даже еще не снял верхнюю одежду. Я нашел Ольгу, та лишь беспечно пожала плечами:
— Внеплановая проверка Отдела Надзора. У нас такое бывает. Если дружишь с законом, проблем не будет.
Мне аж поплохело. Я-то из-за этой Организации с законом не дружил! Меньше всего мне хотелось вслед за Славой отправиться в тюрьму; в голове уже начал прокручиваться план разговора. Беда была в том, что я даже не знал, о чем меня спросят, и, тем более, не знал, что известно Надзору. Меня уже подозревают? Или это все из-за моего пальто, оставленного в кафе? Мало ли кто такое носит.
Очередь продвигалась мучительно медленно. Я сидел рядом с Ольгой, которая пытала меня разговором, и потирал влажные от волнения ладони. Сердце вообще вытворяло дикие кульбиты.
— Власов Станислав Владимирович! — услышал я голос из переговорного устройства и похолодел: вот дьявол, сейчас что-то начнется. Поднялся на негнущихся ногах и побрел к дверям кабинета, за которой проходили допросы. Оттуда никто еще не выходил, что несказанно удивляло, хотя умом я понимал, что людей просто выпускали через другую дверь, возможно, сразу домой. Потому что начинать работать в четыре (в лучшем случае) дня воистину бессмысленно.
Когда через сорок минут мучений и перекрестных допросов меня выпустили наконец на улицу, я был мокр, как мышь, но внутренне торжествовал. Я понимал, что все правильно, что я поступаю верно. А все потому, что я за правое дело. Осознание этого пришло только сейчас, когда я сидел перед ребятами из Надзора, и совершенно безумно улыбался.
Но все встало на свои места.
Я поправил бляху на груди, поплотнее застегнул куртку, спрятал озябшие ладони в карманы и направился домой. Было только двенадцать часов, а я уже освободился. На душе стало удивительно легко, как будто груз ответственности за что-то вдруг спал с моих плеч, и я почти летел. Шел дворами, с интересом изучая разномастные фасады и нарядные дворы, размявшие, разжиженные затяжными зимними дождями.
Зато дышалось легко. Потому что в воздухе витало что-то морозно-свежее, как мятная жвачка, которую запили холодной водой.
Меня ждали у подъезда дома. Старый почтальон с седыми висками и усами стоял, ссутулившись, но увидев меня, буквально расцвел.
— Власов? Я кивнул. Да меня здесь каждый третий, кажется, знает.
— Вам письмо.
Я кивнул и взял длинный темный конверт, а почтальон тут же растворился в сером мареве дня.
Уже в лифте я разорвал конверт и принялся читать. Как и ожидал, письмо было от матери. Она писала своим ровным почерком про погоду, про отца, ничего важного, одним словом. В конце приписала, что выслала денег, хоть мне это совершенно не было нужно. Но деньги я получил еще позавчера, на них-то и купил себе куртку, которая так мне пригодилась после утери пальто. Признаваться самому себе в раздолбайстве не хотелось. Свернув конверт, я положил его на стол. Вечером напишу ответ, все равно до завтра не отправлю.
Из наших поймали человек пять, не больше. Дима, оказавшийся хозяином кафе, отделался штрафом, потому что уйти, конечно же, не мог. Ни Лады, ни Даниила, как я узнал, в тот момент не было, да и не планировалось. Это наводило меня на определенного рода мысли.
Я взял с собой на работу гражданскую одежду, потому что вечером планировал зайти к Даниле. Ну, точнее, ко всей Организации, но место, куда они перебралась после облавы, никто благовидно обозвать не успел, так что про себя я говорил просто «к Даниле». Не «к Ладе», потому что видеть ее мне сейчас хотелось в меньшей степени, не «к Диме», потому что его я так и не видел, хоть и говорил себе все время, что нужно обязательно его навестить. Бумаги я таскал через раз — Даня предупредил меня, что сейчас стало значительно опаснее и стоит быть куда осторожнее. Это я и так знал, учитывая то, что на почте я уже вполне освоился и держался гоголем: после «ухода» Славы, как говорили в отделе, мне стало не с кем общаться, и обеды я проводил в обществе бескрайне обрадованных этим операторш — рассадником сплетен, корпоративных баек и неподтвержденных фактов. Это было больше весело, чем познавательно, но хоть как-то развеивало скуку.
Я регистрировал письма, и одно из тех, что я держал в руках, было адресовано мне. Я потеребил отрытый край, отмагнитил его и вытащил изрядно помятый листок. Письмо от матери, которое я получил недавно. Занятно.
Я принялся читать, вспоминая, что вижу впервые. Впервые я видел многое — целый лист. Мама рассказывала, что на жизнь отца было покушение, почти сразу после моего отъезда. Кем, почему — не известно, отец всегда был политиком мирным, без явно выраженных противников, двоим нападавшим удалось скрыться, а у третьего во время допроса остановилось сердце.
Что с отцом — я из письма не выяснил, оставалось надеяться, что он хотя бы жив. Хотя об этом, конечно, сообщили бы в газете — газеты я получал регулярно.
Вот оно как, значит. Выходит, что письма все же доходят, хоть и в несколько урезанном виде. А ведь по листку и не поймешь, что были вычленены несколько абзацев. До меня начало доходить, до чего же хорошо выстроена эта система.
Письмо я отправил на стеллаж, а сам сел читать. Надо предупредить мать, чтоб бумагу зазря не тратила, а то здесь такие тайны кругом, что не вздохнешь.
С работы я выползал поздно: к концу дня, как обычно, образовалась прорва дел, которые срочно необходимо было выполнить. Пришлось выполнять, не убежишь же.
Вот уже неделя, как темнело раньше, чем я уходил с работы. Петлять по зыбкой темноте, рассеянной светом аэростатов, мне не хотелось, так что я поймал такси и направился за второе кольцо, опоясывающее центр города. Неблагополучные, надо сказать, районы.
Сидя на заднем сидении аэромобиля, я быстро переодевался — стягивал с себя ультрамариновую футболку с белым логотипом, надевал мятую серую рубашку. Ничего страшного — куртку поверх, и никто ничего не заметит. Водитель косился на меня странно, но ничего не говорил; еще бы, успел наверняка отметить форму и бляху. А кому хочется на свою голову что-то наговорить?
