- Боже, не с луны ли ты свалился! Разве ты забыл: каждый день в девять тридцать у нас репетиция.
- И сегодня тоже? - вопрошает Доротея.
- Сегодня тоже, дорогая, как и каждый день, пока дышит Бернардье. А уж потом человечество пусть поступает, как сочтет нужным.
- Мы устали, Бернардье. - гнет свое Йитс. - С нас хватит.
- С вас хвати! театра?
- Вот именно! Нам надоели твои безумства! Мы могли стать счастливыми помощниками человека, сытыми, довольными, хорошо одетыми, а вместо этого ты превратил нас в презренных кочевников.
- Значит, вам больше нравится быть слугами, чем артистами? Золотарями, а не королями и благородными рыцарями? Санитарами, подающими больному судно, а не звездами сцены?
- Да, тысячу раз - да! Твои безумства, твой фанатизм не знают границ, Бернардье! Ты слепец и никак не можешь понять, что в этом мире - ты жалкое ничтожество, изгой, пигмей, карикатурный рисунок шизофреника. Вот кто ты, Бернардье!
- Твои слова безжалостны, мой мальчик, - с обидой отвечает Бернардье. - Они хлещут, словно кнут.
- Будучи неизлечимо больным, ты заразил и нас. Это на твоей совести, Бернардье.
- Моя совесть способна выдержать этот груз, дорогой мой Йитс.
- К черту твое благородство! Плевать мы хотели на твою доблесть, Бернардье! Нам осточертело быть рыцарями да апостолами, вечно голодать и жертвовать всем во имя идиотизма.
- Твое дело, Йитс. Театру могут служить только свободные люди.
- Вот ты и проговорился: люди. Люди, а не роботы. Но ведь и люди не хотят пожертвовать ради своего дурацкого театра даже сухого козьего помета!
- Ты, Йитс, хотя и не артист, но выражения подбирать обязан - здесь дамы.
- Нет, ну в самом деле: кому он нужен, этот театр?! - вопит Йитс. -А раз так, какого черта...
- Нам он нужен, Йитс. Прежде всего театр нужен нам самим. Мы люди искусства, - все так же спокойно старается вразумить его Бернардье.
А ведь я знаю, что он обижен, Принцесса. Беда не приходит одна, всегда является в сопровождении убийственных упреков, предательских поступков, ханжеских гримас, покидающего тебя друга, вероломной лжи, притворства целой армии гнусных теней, кучи зловонной и липкой тины. И отвратительнее всего, конечно, попытки оправдать отступничество. Какими только хромыми аргументами их не подпирают, какую только ходульную филисофию не призывают на помощь! Оправдания находятся и для капитуляции, и для наспех нацарапанных прошений о помиловании, и для поцелуев, которыми осыпают затянутую в перчатку руку победителя. Всему находятся подленькие объяснения: да, все это выглядит не очень порядочно, наверняка следовало поступить иначе, но я, господа, - как бы вам это сказать? - одним словом, я сделал это ради собственного счастья.
Вот в чем мерзость, Принцесса: ради собственного счастья! Будто счастье может служить оправданием.
Будто оно - банковский чек, под которым непременно следует расписаться в собственной низости.
Да миру плевать на наше счастье. Он себе катится куда-то, сверкает, швыряет россыпи искр, и единственное удовольствие, которое нам доступно любоваться им.
Все-таки я не смог обойтись без этих слов, Принцесса. Я ждал, что они будут сказаны Йитсом, Османом, Антуаном, Доротеей, мною, любым из нас. Чему быть, того не миновать, ведь подленькая вера в первостатейную важность личного счастья, даже если сознательно мы отметаем ее, заложена в нас с рождения.
Помнишь: "Если час пробил, значит, ждать нечего. Если нечего ждать, значит, нечего делать. Раньше или позже этого не миновать". Акт пятый, сцена вторая.
Наверное, быть счастливым не так уж плохо. Не исключено, что стремление к счастью совершенно естественно для робота и человека.
Не знаю.
- Воля ваша, дети мои. Тогда я буду играть один, - говорит Бернардье, снимая пиджак и пристально осматривая камеру.
Вероятно, прикидывает мизансцену.
Здесь сторожевая башня, возле нее будут беседовать стражники, а призрак появится слева. Несколько лет назад я с изумлением обнаружил, что Бернардье реквизит ни к чему.
Ему достаточно нескольких квадратных метров пространства, текста и хотя бы одного зрителя.
Ведь театр без зрителя - это действительно шизофренический бред.
Верь я в бога, ни на секунду не усомнился бы в том, что Бернардье порождение дьявола. Иначе нельзя объяснить, как такое немощное тело вмещает души десятков людей и демонов, присутствие которых выдает порой выражение его лица - то злобное, то щедрое добротой, то благородное, то влюбленное... Он играет один, и все герои Шекспира сражаются друг с другом за право и удовольствие получить недолгую жизнь.
Вступают в действие Жюль и Венсен: кто же встретит Призрака, если не Горацио и Марцелл?
Поднимается и закутанный в легкое белое покрывало Макс.
Знаю, друг мой Осман, ты тоже не выдержишь: в начале второй сцены твой выход. Обычных упражнений с тяжестями ты сегодня не проделал, и осанка у тебя не такая величественная; но ничего, продолжай, мне нравится, как ты произносишь эти слова:
... С тем и решили мы в супруги взять сестру и ныне королеву нашу, наследницу военных рубежей, со смешанными чувствами печали и радости, с улыбкой и в слезах...
Всё верно, Осман, разве мы не живем так же: со смешанными чувствами печали и радости? Театр в камере, вместо сцены - влажный пол, по которому то и дело шмыгают отвратительные крысы... С улыбкой и в слезах.
Теперь твоя очередь, Йитс: не упирайся, все равно не устоишь.
Конечно, мы оборванцы, ничтожества, но разве есть у нас с тобой что-то еще, кроме театра и Бернардье?
Ровным счетом ничего, Йитс, да и откуда чему взяться в этом холодном двадцать втором веке? Поднимись с полу, сделай несколько шагов скользящей походкой Гильденстерна и подай свою первую реплику:
В согласьи с чем мы оба повергаем свою готовность к царственным стопам и ждем распоряжений...
Видишь, как улыбнулся Бернардье? Убедился, что абсолютно всё в нашей жизни связано с судьбой Гамлета?
Мы играем. Наверняка, в последний раз. Играем, прощаясь со сценой. Прощаясь с Бернардье.
Прощаясь со всем, чем были в течение десяти лет и чем никогда больше не будем. Прощайте, бесприютность, голод, унижения, нищета, холод - прощай, наше счастье.
Ну, вот, Принцесса, приближается момент, когда с уст моих слетят те страшные слова, которые мир словно нарочно не желает слышать. Именно отсюда, с нашей последней сцены, над которой витает отчаянье и торжество, с останков нашего прошлого и руин нашей надежды, я брошу эти слова в лицо оглохшей Британии.
Пусть мороз продерет по коже всех, кто это услышит.
Пусть навсегда запомнят, что я - шестисотлетний принц Датский - их обвиняю! Обвинение это летит сквозь века подобно яростному крику, оно гневно клеймит за любую несправедливость, за слезы и поруганную веру, за обманутую любовь, за мерзость, властолюбие, фанатизм, слепоту и глупость. Мои слова не дадут им спать, они будут бередить их дремлющую совесть, оскопленную честь, бесплодную мудрость - ныне и присно и во веки веков!
