Чего не сделает сотня ашананшеди, когда вот - царь, а вот - шагата. Есть перед кем показаться. Принесли еду, принесли дрова. В считанные минуты сорвали разгородки, вымели весь мусор из кухни, огонь запылал в очагах, под котлами, наполненными чистым снегом, в ближних комнатах пыль стояла столбом, по лестнице вниз волокли ковры - в снег, чистить, мести и выколачивать. Прямо в кухне устроили всем мытье, сначала мужчинам, после - женщинам, как положено.
А после подтирали воду, заново наполняли котлы снегом, готовили мясо, грели вино, пекли и парили во все руки, кто, что и как мог. И расставляли столы, и усаживались, нарядные, красиво причесанные, Уна и Унана - в чистых платках на лицах, строгие, чинные, как будто не обнимались со всеми всего-то пару часов назад!
Оставалась только сладкая подлива из зайчатины и сушеных абрикосов, степенно загустевавшая в горшке на краю очага, которую то и дело надо было помешивать. Юва поторопилась положить последнюю лепешку на самый верх, и горка поехала во все стороны, звонко шурша.
- Ой! - испугалась Юва и наклонилась, расставив руки, пытаясь удержать, поймать разлетающиеся золотистые ароматные ломкие лепешки.
- Что ты делаешь?! - закричал Хойре с порога. Юва обернулась в испуге и недоумении. Рядом с ней в тенях от котлов и сковород, развешанных вокруг очага, едва различимой тенью плыл ашананшеди, и - едва уследить глазами, и сразу не понять смысл его мгновенного текучего, плавного, мягкого движения: пальцы правой руки друг о друга над горшком с заячьей подливкой, и пальцы левой немыслимым перехватом выплескивают сталь, но пока не пускают птицу-смерть лететь, пока держат ее невесомо на самых кончиках, и рука взмывает...
- Юва, сюда! - крикнул Хойре раньше, чем понял, что это нельзя.
- Если крикнешь еще раз, я убью ее, - почти не слышно произнес ашананшеди.
- Юва, иди ко мне.
Они обречены. Они уже мертвы. Она и он. Оба. Иди ко мне, моя невозможная. Не в жизни, хоть в смерти. Иди ко мне.
- Иди к нему. Я убью вас обоих. Или, если хочешь, девушка, я убью только его. Мне нужна жена. Ты красивая. На что тебе этот? - почти неуловимый слуху, но так отчетливо слышимый голос, и от него мутит, и нетерпение дрожью проходит по телу, и смерти не страшно, так должно быть, так и будет, так должно быть, когда звучит этот голос, но скорее, скорее так мучительно слышать его.
Юва идет, как по узкому мосту, разведя руки, и видно, что пальцы у нее еще белые от муки. Она идет, не оглядываясь, но все в ней, и слух, и зрение, и чуткость напряженных пальцев - обращено назад, откуда тянется за ней этот голос.
И Хойре протягивает руку ей навстречу, но она не замечает, проходит мимо и прячется у него за спиной, и не дышит там. И слушает.
- Ты молчи, оскопленный, я успею убить ее, даже если сначала убью тебя. Зачем ты за него прячешься, девушка? Он не сможет защитить тебя. Я убью его. Иди ко мне.
И Юва, качнувшись, делает шаг и выглядывает из-за Хойре.
- Пощади его, - сама не слышит своего голоса.
- Подойди ко мне, и мы поговорим об этом.
Юва делает шаг.
- Нет! - с трудом выдыхает Хойре. - Она не пойдет к тебе. Ты считаешь себя мужчиной?
Каждое новое слово дается все легче. Они обречены. Ничего хуже с ними уже не случится. Вот время - жить. Без страха. Без сожалений.
- Ты считаешь себя мужчиной, предатель? Долг мужчины - служить своему царю и служить верно. Я больше мужчина, чем ты.
И во весь голос:
- Измена! Еда отравлена!
И нож летит в горло.
И Хойре кажется: нож летит медленно-медленно, длинной рыбой горных ручьев, отливая перистым узором драгоценной стали, и медленно-медленно навстречу ножу выступает Юва, поднимается на носки, беспомощно и бесполезно раскинув руки, а нож летит, и это ему - в горло, а ей, теперь уже ей - в лицо, и ничего не успеть, но как медленно все и тягуче, и вязко, мучительно, бесконечно, и можно еще успеть: протянуть руку, чтобы оттолкнуть ее, но оттолкнуть уже не успеешь...
И чистый звон стали о сталь, и лязг. И нож крутится на полу, и лезвие рядом, а другие летят из-за головы Хойре, так быстро, только мгновенные высверки по сторонам, и им навстречу тоже сверкает, и звенят, сталкиваясь, но не все...
И тот, напротив, в тени, падает, и Юва оборачивается - глаза во все лицо! - и бросается на шею, и сзади по плечам и спине дружески похлопывают руки.
- Ты не из рода Шур? - спрашивают, смеясь. И один:
- Честью будет назвать тебя братом.
А другой:
- Сына моего отдам тебе на воспитание.
И нет их.
И можно сесть на ковер и гладить ее по волосам, и страшное - позади.
О свадьбе
Тут и решили, не откладывая, справить им свадьбу. Неизвестно, что ожидает всех завтра, пусть сегодня эти двое уснут мужем и женой, что бы это ни значило для них. А чтобы не оставались бездетными, не терпели стыда перед людьми, дали им Гури в сыновья и Нисо в дочери. А чтобы не оставались бездомными, тут же дали им во владение Кав-Араван, ведь Тахин отказался принять замок обратно, как ни уговаривал его Акамие.
Акамие написал им вольные на шелковых платках, больше не на чем было.
- Иди, поставь свою печать, - попросил Акамие брата, - моей власти ныне нет в Хайре, как бы не усомнились в их праве.
Эртхиа развел руками:
- Остался мой перстень в оазисе Дари.
- Ты был там? - замер Акамие. - И что?
- Я привез оттуда одного, которого хотел бы поручить твоим заботам. Не знаю я, что лучше для такого, как он. Брат он мне - примешь его братом тоже? Сю-юна отпустил бы...
- Примет ли его У Тхэ? Они так привержены совершенству, - усомнился Акамие.
- Это да, это верно.
- Боюсь, господин не простит Сю-юну того, каким застал его здесь.
- Не из камня же у него сердце?
- Кто знает, кто знает... - вздохнул Акамие. - Ты, я понял, его господину теперь господин, так вели ему...
- А что, он такой. Велю - и подчинится. Всей душой подчинится, вот ведь они какие. Но сначала пусть сами, так вернее. А уж если не выйдет...
- Ладно, тебе виднее, а вот что нам делать с вольными?
- Погоди с этим, решим, не забудем.
- И еще... Ты расскажешь мне о Дари? После?
Ашананшеди тем временем совещались над свадебным угощением, припоминали, кто за кем приглядывал, кто куда и надолго ли отлучался, что из еды возможно оставить на столах, от чего надлежит избавиться. И так доверяли им все, что сели за столы без опаски и начали пир.
Какие песни пели на этой свадьбе, какие истории рассказывали!
Тахин сидел со всеми, но не прикасался ни к угощению, ни к дарне. Молчал. И никто его не трогал. Он хотел быть со всеми. Но не мог.
Согревшись, засыпали прямо над едой (а казалось: ни кусочка лепешки, ни капельки жира не оставят).
- Все, - сказал Акамие, переглянувшись с Дэнешем. - Теперь будем спать. Завтра идти.
