Я старался не думать об этом предутреннем звонке. Джоди из пустыни звонила, чтобы сообщить матери то, что та мгновенно восприняла как надвигающийся конец света. Конечно же, мать постаралась проститься с дочерью, не пугая её, защищая от страшной правды.
Джоди прижималась к отцу, тот обнимал её рукою за плечи, олицетворение нежности и привязанности.
— Вам надо уезжать?
Я заверил её, что мне очень надо уехать.
— А то вы можете остаться. Папа сказал.
— Мистер Дюпре врач, — объяснил Фултон. — Его, наверное, ждёт больной.
А ведь так оно и было.
* * *
В восточном направлении на дорогах в это утро происходило нечто, напоминавшее чудо. Многие ведут себя в заведомо последние свои часы непристойно. Мерцание, забравшее с собой Спин-оболочку, практически все восприняли как генеральную репетицию перед последним ударом неумолимого рока. Кто из нас не вслушивался с замиранием сердца в зловещие прогнозы: вспыхнувшие леса, обжигающе жаркий воздух, кипящие водоёмы… Неясным оставалось лишь день или неделя — на сколько растянется мучение и как скоро подоспеет на помощь смерть.
И потому разбивались витрины и изымалось из них то, что приглянулось, руки тянулись к тому, чем обделила жизнь; мужчины бросались на женщин, иные из них обнаруживали, что сдерживающие факторы перестали действовать и на жертв, так что не одну мошонку сокрушили колени и когти внезапно обретших силу и решимость представительниц «слабого пола». Старые счёты сводились при помощи пистолетов, выстрелы трещали по малейшему поводу и без повода. Самоубийствам потеряли счёт. Я подумал, что Молли, если она не покончила с собой при первом же проявлении мерцания, теперь почти наверняка поставила точку, где-то в глубине души довольная тем, что её мудрый план осуществился по-задуманному. По этой причине я даже пожалел её — в первый и единственный раз в жизни.
Но не обошлось в этом море беззакония и без островков здравого смысла, вежливости и героической доброты. Один их таких островков я обнаружил на шоссе «Интерстейт-10» на границе Аризоны.
На время мерцания к мосту через реку Колорадо выслали подразделение национальной гвардии. Гвардейцы исчезли вместе с мерцанием, не то согласно распоряжению сверху, не то и без такового, просто разбежавшись по домам. Мост в их отсутствие мог бы превратиться в затычку на шоссе, в место кровопролития.
Но не превратился. Движение гладко и спокойно протекало в обоих направлениях, управляемое дюжиной добровольцев с мощными аварийными фонарями, в штанах и куртках со светоотражением, извлечённых из багажников. И даже самые нетерпеливые, стремящиеся докатить до рассвета до Нью-Мексико, Техаса, а то и до Луизианы, если не расплавятся их моторы, даже они, казалось, понимали, что необходимо терпеть, что попытка прорваться вне очереди никчёмна. Не знаю, долго ли продлилось это состояние и какое стечение доброй воли и внешних обстоятельств его создало. Может быть, человеческий фактор поддержала благоприятная погода. Невзирая на катящуюся на нас с востока катастрофу, ночь выдалась извращённо прелестной. Россыпь звёзд в прохладном ясном небе, порывистый ветерок, уносивший вонь выхлопа и ласкавший физиономии с материнской нежностью…
* * *
Я подумал, не остаться ли добровольцем в какой-либо из местных больниц. В Пало-Верде и Блайзе я наезжал для консультаций. Или в окружном госпитале Ла-Пас в Паркере. Но для чего? То, что надвигалось, ничем не излечишь. Морфин, героин — вот и все доступные полумеры, возможные, если больничные аптеки ещё не разграблены. Кроме того, Фултон не наврал Джоди. Меня действительно ждал пациент.
Меня гнало чувство долга. Донкихотство, конечно. Что бы там с Дианой ни приключилось, этому не поможешь. Тогда к чему этот дальний путь? Просто чтобы себя занять перед концом света. Чтобы руки не дрожали, нужно их чем-то занять. То же самое и для мозга, чтобы не впадал в панику. Однако чувство долга не объясняло ощущения срочности, желания увидеть Диану, толкнувшего меня в машину и погнавшего в дорогу, ещё когда не исчезло мерцание, и теперь, по всей видимости, лишь усилившегося.
Я миновал Блайз, пронёсся мимо спящих торговых точек и бодрствующих заправочных станций, вокруг которых кое-где кипели страсти. Здесь небо казалось темнее, звёзды ярче. Мои раздумья прервал телефон.
Шаря в кармане, я чуть не съехал с дороги, притормозил. Мимо с воем пронёсся внедорожник.
— Тайлер, — простонал Саймон.
Прежде чем о смог продолжить, я торопливо выпалил:
— Дай мне свой номер, пока связь не прервалась.
— Нельзя. Я…
— С домашнего или с карманного звонишь?
— С карманного, но иногда его носит с собой Аарон.
— Я без крайней надобности не позвоню.
— Да ладно, теперь это не имеет значения. — Он продиктовал мне номер. — Но небо-то ты видел, Тайлер? Наверное, видел, раз не спишь. Это ведь последняя ночь мира, так?
Какого чёрта он спрашивает об этом меня! У него этих последних ночей уже три десятка лет набралось. Он большой спец в последних днях, ночах, минутах…
— Что с Дианой?
— Я хотел извиниться за последний звонок. Потому что…
— Как она?
— Я как раз об этом. Какая теперь разница…
— Она умерла?
Пауза. Долгая. Затем, обиженным голосом:
— Нет. Нет, не умерла. Но не в этом дело.
— Воспаряет выше крыши, дожидаясь Пришествия?
— Не надо оскорблять мою веру, — ещё больше обиделся Саймон, а я с невольным злорадством зарегистрировал: мою веру, сказал он, не нашу.
— Потому что, если нет, то ей всё ещё нужна медицинская помощь. Она всё ещё больна, так, Саймон?
— Да. Но…
— Ты можешь, наконец, сказать, что с ней случилось?
— Тайлер, через час взойдёт солнце. Ты, конечно, понимаешь, что это означает.
— Пока я ни хрена не понимаю и не собираюсь ни о чём гадать. Я на шоссе. И прибуду на ваше ранчо ещё до рассвета.
— О нет, нет, только не это… Нет, нельзя… Я…
— Почему? Какая разница, если всё равно конец света?
— Ты не понимаешь. Происходящее не есть просто конец мира. Это рождение мира нового…
Похоже, он настроился меня просвещать.
— Саймон, не отвлекайся от темы. Она говорить в состоянии?
Голос его дрожал. Он на грани срыва. А кто сейчас не на грани?
— Еле шепчет. Еле дышит. Страшно похудела.
— Давно? Резко?
— Не знаю… Давно началось, постепенно.
— Когда выяснилось, что она заболела?
— Да уж не одна неделя… Да нет, какая неделя… Месяц… а то и два.
— Её лечили? — Молчание. — Саймон!
— Нет.
