Вирджил догнал Барона возле выхода.
— Виктор Александрович, — окликнул он его.
— Что, Вирджил? — даже ласково спросил Барон.
— Покажите мне мою запись.
Барон укоризненно посмотрел на Вирджила.
— Да, я все знаю. И про то, что если я случайно увижу в записи себя, смотрящего предыдущую запись, то немедленно свихнусь от резонанса воспоминаний. Да, я знаю и про момент тестирования. Но первое опасно только при втором просмотре записи, а что до теста — так я думаю, этот пункт можно пересмотреть.
— Тебе нужны доказательства?
— Да!
— А раньше ты мне верил. Видишь ли, это не просто тест. Это вопрос доверия. Либо ты мне доверяешь и тогда мы идем дальше — плечом к плечу, либо — не веришь. И тогда — нам не по пути.
— Но… — Вирджил замялся, — я не… если я увижу свою запись, я буду верить! И ничто уже эту веру…
— Ты уже так говорил однажды, — мягко улыбнулся Барон, — и как видишь, твоя вера опять поколеблена. Так не пойдет. Решай — ты с нами или ты против нас.
— Я с вами, вы это знаете. Но я должен увидеть свою запись. Без этого — я дальше не пойду.
— Ясно, — Барон вздохнул, посмотрел Вирджилу за спину, — а, Григорий, вы здесь… это хорошо.
Грохнул выстрел. Барон снова вздохнул и вышел на улицу. Григорий вынул из кармашка на плече маленькую рацию.
— Двенадцатый — заставе.
— Ответил
— Поправка. Террорист успел убить двоих заложников. Только что обнаружен второй убитый.
— Понял двенадцатый.
— До связи.
Дима застонал, открыл глаза и тут же зажмурился от яркого солнечного света. Попытался осмотреться через прищуренные ресницы. Вокруг — зеленое, сверху — голубое. «Оп-па. Не понял». Вдруг его накрыла тень — над ним склонился женский силуэт.
— Юля? — Дима удивленно и обрадовано открыл глаза и увидел красивое нечеловеческое лицо, вертикальные зрачки желтых глаз и кончики клыков, торчащие из-под полных губ.
— Меня зовут Сиукоатль, — сказала женщина глубоким бархатным голосом, — хотя это неважно, и ты можешь звать меня, как захочешь. Ты за этим пришел?
Дима присмотрелся и увидел в ее, зеленой и когтистой, руке — человеческое сердце. Скосил взгляд на свою грудь и с удивлением обнаружил, что, во-первых, она обнажена, а во-вторых, на ней наличествует глубокая рваная рана, зашитая несколькими грубыми стежками.
— А… что за…?
— Пошли, — зашуршали чешуйки, силуэт сдвинулся и с неба снова било в глаза раскаленное солнце, — времени — мало, дел — много.
— Проклятье. Но что мне было делать? Что? Я должен был! Или нет? Неважно. Сколько нужно намешать черной краски, чтобы получить белый цвет? Григорий, мать твою! Что мне делать? Что делать тому, кто вечно хочет блага, но делать умеет только зло?
Неважно.
Не говори ничего, я знаю, что ничего нового ты мне не скажешь. За это и ценю.
— Неужто из всех, кто наследует царство божие, остались лишь нищие духом!?
— Забавно коли так. Хотел бы я посмотреть на это… впрочем, нет, не хотел бы. Печальное будет зрелище и я рад, что его не увижу. А вот ты, пожалуй… м-да.
Стоит ли сажать саженцы и удобрять их, зная, что плоды достанутся не тебе, не тем, кого ты любишь и даже не тем, кого ты ненавидишь?
А тем, кого презираешь.
Смешно.
Григорий, ты победил. Ты не участвовал в этой драке, эта драка еще не закончилась, более того, она даже не началась, но ты — уже победил. Ты и подобные тебе. Ваша сила в том, что вы единственные умеете побеждать своим бездействием. Всем остальным для победы надо что-то делать, а вам — нет.
Чистые-нечистые — какая, на хрен, разница! Враг мой, я ни разу не видел тебя в лицо, но мне жаль тебя — мы оба проиграли. В гордыне своей мы считали себя полюсами противостояния: черное и белое и весь мир — поле нашей битвы. Враг мой. Мы ошиблись. Линия, которая делит мир пополам, проходит не там. Брат мой. Мы с тобой — последние, кто способен биться ради идеи не на жизнь, а на смерть. Тем, кто идет за нами, это не нужно. Они этого даже не поймут. Зачем драться, когда можно прийти к компромиссу?
Может в этом — смысл эволюции? В способности к компромиссам даже в самых бескомпромиссных ситуациях? В приспособляемости и изворотливости?
Черные дерутся с белыми, а плоды едят серые…
Как всегда.
Григорий! Григорий, возьми пистолет. Вот, на, держи. Да держи же! Стреляй! Я тебе приказываю!
Ну!
Гриша, я тебя ненавижу!
Григорий, ты пи…рас. Твоя мать была шлюхой и ее имели все, кто не брезговал. Твоим отцом был самец гориллы из Московского зоопарка, которого твоя мама по пьяни приняла за Ричарда Паркера! Она спустила тебя в унитаз и тебя выходил сантехник из местного ЖЭКа! Гриша, клянусь своей жизнью, завтра с утра первым делом я прикажу содрать с тебя живого кожу и подвесить на ближайшем столбе.
Гриша, сволочь, ты стрелять будешь уже?
— Нет, Александр Викторович.
— Сука… Тогда помоги снять ботинки. Какой идиот решил, что теперь в моде длинная шнуровка? Какой вообще идиот выдумывает эту моду!? Ааа, хрен с ней, с борьбой добра и зла, просто грохну всех, кто придумывает моду и все жители земли уже будут мне благодарны.
Блять…
Где тут, вашу мать,
кровать?
* * *
— Опять напился?
— Еще с обеда, — вздох, — ох, не бережет себя.
Звук затрещины.
— Дурнем родился, дурнем помрешь. А ты на что ему?
— А что я? Рюмку у него, что ли, отбирать? Знаешь, какой он, когда трезвый? Прирежет и забудет тут же. Нет уж. Давай, за него, что ли?
Дзинь.
— Эх, Гриша, Гриша. Все зло — от водки. Дед твой вот так и спился. И бабка за ним тож. А второй твой дед не пил, так его сенокосилкой насмерть убило.
— Так че, за здоровье?
— Это правильно. Здоровье, Гриш, это самое дорогое. Береги его, а все остальное — приложится.
Дзинь.
