Так вот, у этого типа листья салата сперва делались совсем белые, а потом увядали. А те, которые оставались не накрытыми, были, как обыкновенно, серые, живые и сочные. Вы скажете, тут можно поспорить: мол, солнце не активнее, чем человеческий свет — хотя бы свет Уполномоченного, — и никак не может повлиять на рост салата и вообще…
Ха-ха! Смех, да и только… Ладно, будем рассказывать дальше.
Два десятка Черных, все в мундирах, толкали перед собой какого-то типа не моложе папаши. Ну да, это был старик. Лет тридцати, а то и сорока… Кто-то из них нахлобучил ему на голову свой шлем, а вы же знаете: у Черных шлемы совсем не пропускают света. Ну и, понятно, уже ничего не было видно.
Я смотрел на них не то с завистью, не то с ненавистью, сам не знаю. Может, было и то и другое. Если б меня приняли в Школу Черных, я бы им завидовал. Если бы отказали, я бы их возненавидел. Чудно, от чего зависят склонности молодых. Но я-то хорошо разбираюсь в своих чувствах. Если меня прогонят, я их возненавижу. Если примут, стану их благословлять…
А может, так было во все времена?
Эти двадцать Черных были в полной форме. Шлем совершенно скрывает свет, боковины его спускаются до самого подбородка. Такой шлем просто сокровище! Дальше одного Взгляда их уже не видно, а они слышат каждое твое слово. Темно-серая куртка перехвачена кожаным поясом, к поясу, как положено, прицеплен ослепитель — как сверкнут им в глаза, потом добрых пять минут вовсе ничего не видишь. Штаны густо-серые, заправлены в черные резиновые сапоги… И темные перчатки.
Можете мне поверить, на расстоянии одного Взгляда Черных уже не разглядеть, потому-то они так опасны… и потому они хозяева всей страны!
Человек, которого они вели, мне совсем не пришелся по вкусу. Черные мне тоже не по вкусу, но они хоть могут постоять за себя. Всем известно, каковы они в драке. Крепкие ребята. А этот арестант… Видали бы вы, люди добрые! Явный бродяга. В лохмотьях, босиком…
Весь оброс бородой, и нечесана она у него, наверно, месяц… Голову повесил… Сразу видно, побежденный.
А я не люблю побежденных. Чего их любить, раз они виноваты. Если все Большие Светы такие же, как этот жалкий тип, значит, дело гиблое, они проиграли заранее, и я лучше стану на сторону Черных. Вы-то понимаете, что к чему? Чем ярче свет, тем человек умнее. Так говорят старики. И Уполномоченный тоже. В пользу Уполномоченного делается маленькая оговорка: после определенного уровня, заявляют доктора, свет уже означает умственное расстройство. И поскольку Уполномоченный — самый светоносный из Мыслящих, те, кто светится ярче него, — чумовые.
До сих пор я в это не верил. Я уже не маленький и отлично понимаю, Уполномоченный хочет удержать власть в своих руках. А для этого ему надо гасить всех, кто светится ярче него. Все люди таковы, верно?
Но в ту минуту я сказал себе, что Уполномоченный, пожалуй, прав. В конце концов, будь Факелы уж такие необыкновенно умные, разве они кидались бы прямо в лапы Черным? И уж когда их ловят, разве они не отбивались бы и так просто давали себя погасить?
Нет, говорю вам, эти люди с самого начала — побежденные, а стало быть, вовсе они не умны. Правильно говорит Уполномоченный: они чумовые. Если у тебя есть свет, хоть самый слабенький, уж конечно, станешь бороться, лишь бы его сохранить. И я бы тоже боролся, если б было надо, хоть я и в очках.
А этот тип шел, спотыкался, потом упал, поднялся и все что-то бормотал себе под нос.
Побежденный, говорю я вам. Я даже пожалел, что пустился в дорогу ради такого убогого зрелища.
Надо прямо сказать, тут я немного забылся. Минуту-другую я опять думал и, значит, сам того не заметив, перестал притемняться. А Черные ведь не слепы, можете мне поверить! Они ничего не сказали, ничем себя не выдали, но вдруг — а все потому, что я вижу подальше других, — я заметил, четверо отделились от остальных и двинулись в мою сторону.
Сразу четверо. Из-за мальчишки пятнадцати лет! Я даже возгордился. А потом сказал себе, должно быть, кто-то из них заметил мой свет, когда я перестал притемняться, так откуда им знать, пятнадцать мне, тридцать или все шестьдесят.
Я притемнился и начал отступать к тому месту, где ждали ребята. Слишком поздно. Черные оказались между ними и мною. Тогда я решил — была не была! Отступить невозможно? Так пойдем напролом! В своих пропагандистских книжонках Черные так и учат: когда отступать некуда, иди вперед, даже если рискуешь собственной шкурой. Раньше меня только смех разбирал от этого их «правила»: я-то думал, когда опасность, так и нету никакого третьего выхода — либо отступай, либо иди вперед. А вот в последние месяцы узнал — почти все люди просто остаются на месте и ждут.
Однако, наверно, их книжки все-таки подействовали, потому что я сказал себе: отступать невозможно, значит, пойду вперед!
И вот я поднялся, наполовину растемнился, сунул руки в карманы и пошел навстречу тем четверым, которые за мной охотились. Они сразу меня заметили, но Черные народ вышколенный и, конечно, меня не окликнули, даже не накинулись на меня, пока у них не было приказа.
Они только пошли за мной по пятам.
Я вышел навстречу арестанту. Мне видно было всю колонну Черных, которые его сопровождали, но он их не замечал. Шел как во сне. Думал, наверно, их только трое или четверо и для него еще не все пропало, потому что бормотал сквозь зубы самым разнесчастным голосом:
— Ах, отец мой!
Отвратительно. Я не хуже других видал и слыхал, как люди мучаются и как умирают. К примеру, когда Симоны не заметили вовремя, что валится дерево, и оно их раздавило. Или когда Барба вдвоем вздумали испытать старинную машину и на полной скорости врезались в дерево. Просто безумие, что деревья бывают такими опасными! Хотя Барба сами виноваты, поделом им. Чего ради они вытащили из музея этот «автомобиль», раз никто не умеет им править? Возможно, в старину… Но все кричат, что это чистейший вздор. Кто бы мог разъезжать по нашим дорогам со скоростью сто Взглядов в час — целых сто, представляете? Как будто в старину люди видели вдаль на сто и даже на двести Взглядов! Все говорят, это просто враки.
Ну ладно. Так вот, этот тип идет и бормочет: «Ах, отец мой!» Ясно, липа. Если кто мучается по-настоящему, а тем более ждет смерти, тот всегда зовет — мама! Знай я, что сейчас умру, я наверняка звал бы маму. А этот хнычет по отцу. Липа, ясное дело.
Потому-то я на него и озлился. И еще потому, что Черные чуть не наступали мне на пятки, а я вовсе не желал, чтоб меня взяли на заметку.
Я остановился у него на дороге и заорал:
— Гад!
И плюнул ему в лицо. Да не как-нибудь, а без дураков — отхаркнулся и плюнул.
