– Прогулка по невидимому небу, – пробормотал я.
– Да. – Ира грустно посмотрела мне в глаза. – Ты сказал: «Выйдем из больницы, поедем за город, и я покажу вам все, что вы сейчас не увидели».
– Я так сказал? – поразился я. Я помнил себя в те годы – и в прежней жизни помнил, и в эмуляциях, что минули, как станции на пути мчавшегося поезда. Я был застенчив и полон комплексов. В университетские годы я не предложил бы мало знакомой девушке поехать ночью за город. Я был бы уверен, что за такие слова немедленно получу по морде. Значит, в этой эмуляции я не только лишился памяти, но был в каком-то смысле другим человеком.
– Мы действительно поехали за город?
– Конечно… – Ира помедлила. – Я понимаю, Миша, ты вспоминаешь нашу первую встречу в той жизни… где у нас Женечка… А я помню обе.
– Сравниваешь?
– Нет. Каждая была по-своему чудесна. И еще…
– Да?
– Ты другой.
Вот оно. Ира тоже помнила меня другим. Чем-то эта эмуляция отличалась от прочих.
– А ты…
– Я та же, – Ира поняла, что я хотел спросить. – Насколько помню себя там… и здесь. Человек, личность – это прежде всего память, верно?
Я кивнул. Почему она об этом спросила?
– У меня в памяти нет внутренних противоречий. Разные жизненные ситуации, но я везде та же. Каждый раз поступаю, как поступала бы всегда в подобных случаях. Может, потому мне легко вспоминать? А ты…
– А я другой, – закончил я ее мысль. – Другой характер, другие поступки. Здесь я делал то, чего никогда не сделал бы в прежней жизни.
Ира молчала.
– Значит, да. – Я потер ладонью подбородок. – Наверно, потому я ничего и не помню. Чтобы не возник, как говорят, когнитивный диссонанс.
– Ты хочешь сказать, кто-то специально…
– Кто-то? Точка Омега. Вселенский автомат.
Помолчав, я добавил:
– Если ты расскажешь мне о поступках, которые я здесь совершил, но не должен был по складу характера, я хотя бы буду знать…
– Что? – грустно спросила Ира. – Будешь знать, как поступал в прошлом, но не сможешь поступать так же и в будущем?
– Верно. Все заметят, что я не только страдаю амнезией, но еще и характер изменился…
Я взял Иру за руку и повел в спальню. На столе осталась неубранная посуда, и это тоже, видимо, не соответствовало какой-то черте моего бывшего здешнего характера, потому что Ира посмотрела на меня удивленно, даже сделала движение, чтобы перенести грязные тарелки в мойку, но я был нетерпелив, и она пошла следом, а в спальне мы скинули покрывало, забрались одетые под одеяло, прижались друг к другу, эта близость сейчас была необходимой и не предполагала ничего большего, только лежать вот так, обнявшись, и говорить, вспоминать…
– Помнишь, как тебя с Яшаром выдвинули на Республиканскую премию?
– На премию Ленинского комсомола, – поправил я. Было такое в первой жизни. Директор института поступил некрасиво – мол, не может он защитить перед начальством человека с фамилией Бернацкий. Антисемитизма в республике не было. В быту, по крайней мере, мне ни разу не пришлось с ним встретиться. Но заботу о национальных кадрах академическое начальство проявляло всегда. Грузина или лезгина «завернули» бы с таким же бессмысленным усердием. Яшар снял нашу работу с конкурса, а причину объяснил после того, как в газетах появился список награжденных, и нас в нем не оказалось.
– В той жизни на Ленинского комсомола, – сказала Ира, – а здесь на Республиканскую.
– И мы ее не получили, – пробормотал я.
– Да. Но я помню – в той жизни ты ничего не сделал для продвижения работы.
– А что я мог сделать? – удивился я.
– Погоди. Работа прошла первый тур, а перед вторым пошли слухи, что вас могут снять с конкурса из-за тебя. Мол, если бы Яшар подал сам, без твоей фамилии…
– Так и было.
– Здесь было не так. Ты сказал Яшару, что, если работу снимут, это будет нечестно, и пошел к Айдыну…
– Айдын?
– Директор. Да, в первой жизни Гасан Сеидов, я помню, а здесь Айдын Салахов.
– Этот червяк из лаборатории тепловых процессов в металлах?
– Он самый. Ты явился к нему на прием и пригрозил, что дойдешь до президента Академии, а если надо, до самого Алиева…
– Ага, – пробормотал я, – Алиев все-таки на своем месте.
– …и не допустишь, чтобы научные исследования оценивали по национальному признаку.
– Так и сказал? – поразился я.
– Так и сказал. А Яшар тебя поддержал.
– И нас не погнали с работы?
– Яшар получил выговор по партийной линии, а с тебя, беспартийного, что было взять?
– Ну-ну… – Такой поступок точно был не в моем характере.
Я долго лежал молча. Почему ко мне не вернулась память? Чем эта эмуляция отличалась от прочих? Я должен был сделать что-то, поступить как-то, что-то придумать или создать. Именно я, именно мы с Ирой, именно здесь и сейчас могли изменить мир.
– Миша, – прошептала Ира мне в ухо, – о чем ты думаешь, Миша?
– Как, по-твоему, – спросил я, – мы с тобой одни такие? Кто помнит жизнь до…
Я не хотел произносить слово.
– До самой смерти? Я тоже об этом думала.
– И?
– Я ничего не понимаю в теории вероятностей.
– Это ответ?
– Ты понимаешь, что я хочу сказать.
– Да. И если вероятность мала… она ничтожно мала, если правильно то, о чем я думаю…
– А о чем ты думаешь, Миша?
Мы вернулись к первому вопросу, и теперь у меня не было причин не отвечать, тем более, что спрятавшаяся было мысль вспыхнула в сознании, как молния.
Я повернулся на бок, чтобы видеть глаза Иры, мы лежали лицом к лицу, и между нами не было расстояния. Я не верил в духовные субстанции, флюиды и прочую мистику, но точно знал, что мысли наши свободно перетекали от мозга к мозгу, и понимал, точнее, осознавал, а еще точнее, видел если не третьим глазом, то другими органами чувств, что Ире сейчас можно сказать все и любыми фразами, она поймет, даже если я сам еще не вполне понимаю, а если поймет она, то пойму я, а если поймем мы оба…
То что?
– Как возникают идеи? – подумал-сказал я. Подумал или сказал? Не имело значения. – Фейнман говорил, что научная гипотеза – это прежде всего догадка. Потом начинаешь наводить мосты. Я хочу сказать, что догадался. Теперь навожу мосты. Наша с тобой жизнь и жизнь Вселенной – одно и то же.
Я поморщился от неуместности и выспренности сравнения. Я высмеял бы любого за такую напыщенную фразу, достойную графоманского романа. Но это была правда, как я сейчас понимал.
– Послушай, родная моя, – подумал-сказал я терпеливо. – Я знаю, что так это устроено. Когда после Большого взрыва возникла Вселенная, в ней было почти бесконечное количество энергии, которую мы называем темной, и небольшая примесь энергии обычной. Темная энергия в ничтожную долю секунды так раздула пространство, что обычная энергия остыла, возникло обычное вещество, стали формироваться первые звезды и галактики. Но остывала и темная энергия, порождая темное вещество, обладавшее свойством почти не взаимодействовать с обычным. Темная энергия заставляла Вселенную ускоренно расширяться, но со временем все большая ее часть превращалась в темное вещество. В наши дни… я имею в виду жизнь, где у нас… где мы…
