руки не хуже мороза. Кибитки утеплили шкурами, а на ночь в них затапливали маленькие печки, выпуская дым по короткой трубе в отверстие под тканым потолком.
В центре круга, образованного повозками во время стоянок, зажигали большой костёр. Возле него грелись, готовили на нём ароматную луковую похлёбку, жарили чёрствый хлеб, нанизанный на прутики, а иногда даже мясо, которое покупал Мар в городах после представлений. Ночи были удивительно прозрачные, звёздные, чёрные. Они пахли высоким влажным небом, тёплыми конскими шкурами под шерстяными попонами, потрескивающим в костре деревом и свободой. Хоть Шентэл и продолжал перед сном почитывать «Естественные науки», он уже не был так уверен в своём желании поступить в медакадемию. Этот удивительный цирковой мир, эти люди: грубые, искренние и весёлые, — очаровали его и почти стали для него настоящей семьёй. Наконец-то в его жизни появилось что-то настоящее! Наконец-то он сам мог быть настоящим.
Блад неплохо освоил карточные фокусы и начал ассистировать Мардуарру на представлениях. Для выступлений мальчишке придумали имя Анхир и не позволили от него отказаться. Мало того, вне арены его тоже всё чаще называли именно так, и это Бладу не нравилось.
Помимо фокусов, он продолжал тренироваться вместе с Кэсси. Кое-что получалось уже неплохо, но что-то до сих пор не давалось, а новый совместный номер для двух наездников Мар хотел поставить в программу уже весной.
Вот и сейчас ребята отрабатывали новый трюк на лошадях, и Блад вновь не справился: свалился наземь, едва успев откатиться из-под копыт. Кассандра спрыгнула со своего коня:
— Живой?
— Слушай, а может, сделаем смешной номер: ты красивая и ловкая, а я буду падать, как мешок с навозом? — усмехнулся Блад, перекатившись на спину и растянувшись на промёрзшей земле, которая приятно холодила разгорячённое тело через плотную ткань тёплой рубашки.
— Ничего, справишься! — хмыкнула девушка. — С твоим-то упрямством тебя не сломать, Блад!
Она опустилась рядом с Шентэлом и тоже легла на землю, положив голову ему на живот. Над их лицами быстро плыли зимние облака. Не такие серые, как в Сотлистоне, не такие низкие. Здесь сквозь них можно было увидеть голубое холодное небо.
— Спасибо, — чуть погодя отозвался мальчишка.
— За что бы это?
— Ты единственная зовёшь меня Блад, а не Анхир.
— Тебе не нравится Анхир?
— Мне нравится Блад.
— Теперь никуда не денешься, здесь такие правила. Руал тоже сначала куксился. Потом привык. А сейчас попробуй-ка, назови его Эверетт — даже не откликнется!
— Но ведь твоё имя — настоящее, не выдуманное?
— Выдуманное, но настоящее. Мар и Иштар — мои родители, у них была возможность с самого начала назвать меня так, как им хочется.
— А как их самих зовут? По-настоящему?
Кэсси приподнялась на локте и посмотрела в лицо собеседнику:
— Я не знаю.
— Серьёзно? — удивился Блад и тоже привстал, да так резко, что они с девушкой едва не стукнулись лбами.
Чёрные кошачьи глаза Кассандры оказались совсем близко от лица мальчишки. От волны тонкого аромата её кудрей, которые пахли сливой и снегом, под кожей Шентэла засуетились мелкие мурашки. Девушка лукаво прикусила пухлую малиновую губку, а потом задумчиво улыбнулась:
— Представляешь, я и правда не знаю, как зовут моих родителей, с которыми живу с самого рождения! Я бы подумала, что они вообще украли меня у моей настоящей мамочки, если бы не была так похожа на них лицом! — Кэсси рассмеялась и поднялась на ноги. — Давай, вставай, ещё раз попробуем! — она протянула руку, и прикосновение её тонких пальцев к ладони Шентэла приятно обожгло его.
***
Морозным утром, после ночного представления, Мардуарру отправил Блада помогать Руалу в ещё не убранном шатре с реквизитом. Мальчишку впервые допустили к цирковому шатру при свете дня: обычно этими делами занимался сам Мар с Руалом и Ником, но остальным вход под купол в светлое время суток был заказан.
— Примета плохая, — многозначительно изогнув тонкую бровь, говорила Иштар.
Мальчишка с замиранием сердца ступил под манящий чёрный полог шатра с серебряными звёздами. Все эти месяцы он сгорал от любопытства, мечтая увидеть его в солнечных лучах, а не в свете мигающих факелов и керосиновых фонарей. Снаружи-то шатёр был яркий, полосатый, сшитый из брезента, совершенно обычный, но вот внутри! Внутри скрывалась магия ночного звёздного неба, которую так хотелось рассмотреть поближе! Хотелось разглядеть и реквизит: пощупать тяжеленные гири, подержать в руках острые клинки шпагоглотателя.
Шентэл задрал голову и замер, разочарованно уронив руки. Изнутри шатёр был по-прежнему чёрный, но весь грязный, линялый и штопаный-перештопаный. Ткань была вовсе не дорогим шёлком или бархатом, так похожим в темноте на ночное небо, а всё тем же обычным дешёвым брезентом с криво намалёванными зеленоватой краской звёздами, кое-где уже заметно осыпавшимися.
— Да, при свете дня это не так интригует, — невесело усмехнулся Руал, возившийся с гирями, — поэтому зрителей сюда стоит запускать только после заката! Помоги-ка мне убрать эти штуки по ящикам!
Шентэл подошёл ближе и с опаской потянул на себя одну из средних гирь. Он был уверен, что не сможет оторвать её от земли. Но снаряд оказался не тяжелее глиняного кувшина, и мальчишка перевёл потрясённый взгляд на силача.
— Тоже ненастоящие? — разочарованно спросил Шентэл.
— Настоящие, не ври! Только полые внутри! — раздался за спиной визгливый голос Ника.
— И самая большая?
— Всё-то надо объяснять! Ты попробуй сам поднять!
Большая гиря тоже была нетяжёлой. Но последней каплей до полного разочарования оказались клинки шпагоглотателя: они были складные!
— Так, получается, здесь всё обман? — сник Шентэл.
— Ну, я на самом деле метко кидаю ножи, Кэсси — отличная наездница, а у Мардуарру очень ловкие пальцы, — пожал плечами Руал. — Но даже над этим, как ты говоришь, «обманом» нам приходится очень много работать!
— Запомни, малец, — вмешался карлик, состроив глубокомысленную мину, — казаться — не всегда проще, чем быть. Но всегда безопаснее! Хочешь выжить в этом мире — притворись кем-нибудь другим. Но не вздумай, притворившись силачом, тягать настоящие гири — пуп надорвёшь!
— Зачем? — не понял Шентэл.
— Что — «зачем»?
— Зачем притворяться?
— Ну ты совсем убогонький умом, да? — просюсюкал Ник. — Если ты — не ты, то никто никогда не
