— Деньги на домашнее благоустройство, — пояснил я. — Мне эта история особенно не нравится. И если вы хотите честно со мной сотрудничать…
— Ах, вот вы о чем… — протянул Фарафонов. — Что же я, по-вашему, должен сделать с этими деньгами?
— Вернуть, конечно, — коротко ответил я.
— Кому? — поинтересовался Юрий Андреевич. — Уж не тому ли валютчику?
— Зачем? — сказал я, пожав плечами. — Их надо передать в соответствующие организации.
— Дались вам эти "соответствующие организации"! — с досадой воскликнул Фарафонов. — Да представляете ли вы, о какой сумме идет речь?
— Я беру на себя половину ваших расходов, — ответил я.
— И половину срока, который мне припаяют? — с издевкой спросил Фарафонов. — Нет, Володя, дело так не пойдет. Слишком широко вы понимаете свою ответственность. Обратной силы наш договор не имеет.
— В таком случае… — холодно начал я.
— В таком случае, до свиданья, вы хотите сказать? Что ж, прощайте. Желаю успеха.
Фарафонов повернулся с явным намерением уйти.
— Постойте, — упавшим голосом оказал я. — Ну зачем же так сразу? Как-нибудь договоримся.
Юрий Андреевич остановился, лицо его просветлело.
— Ну вот так-то лучше, — он одобрительно похлопал меня по плечу. — В интересах дела, чтобы руки у нас были свободны. Чего ради мы должны себя связывать старинными долгами, которые, что важно, касаются меня одного? Наш договор вступает в силу сегодня? Сегодня. Так вот с сегодняшнего дня я и начну новую жизнь.
— Обещаете? — с надеждой спросил я.
— Клятвенно обещаю! — торжественно сказал Фарафонов. — С одной-единственной оговоркой. Мелочи моего образа жизни пусть вас не беспокоят. Как инструмент, я привык к определенному комфорту и без этого просто не мыслю себя.
Поразмыслив, я согласился. В конце концов, условие это было не лишено логики. Я взял на себя ответственность за наши совместные действия, за действия по моей программе. Неоплаченные же счета в ресторанах не входят в мою компетенцию, если это не был обед на паях. Разве цель моя — переделать самого Фарафонова? Отнюдь. Моя цель — переделать определенных людей. Смазка пачкает руки, и это, конечно, прискорбно. Что ж, придется обзавестись рукавицами.
Всю дорогу до института Фарафонов оживленно болтал. Он старался меня рассмешить, и порою это ему удавалось, хотя на душе у меня скребли кошки. Более всего я опасался, что Фарафонова задержат у входа. Ну а если и не задержат, все равно будут обращать внимание. Я не сноб, но костюм Юрия Андреевича (ватник и кирзовые сапоги) был не слишком типичен для нашего института и поэтому меня волновал.
Где-то на полпути я совсем уже собрался намекнуть об этом самому Фарафонову, но он меня опередил.
— Ну-ка погодите, — сказал он мне неожиданно.
Я остановился.
Опершись о мое плечо, Фарафонов разулся, из карманов ватника достал желтые полуботинки, надел их, скинул ватник и превратился в нормального научного работника, одетого прилично и не без щегольства. Милиционер с перекрестка внимательно наблюдал за нашими действиями, но Фарафонова это совершенно не смущало.
— Пусть глядит, — беспечно сказал он, притопнув ногами. — Человек отдежурил и не хочет выглядеть вахлаком.
Он небрежно подхватил сапоги, передал мне промасленный ватник, и с таким багажом мы подошли к дверям института.
— Ну, ну, мужайтесь, — проговорил Юрий Андреевич, видя, что я побледнел. Надо будет — Фарафонов сквозь стену пройдет.
Вахтер, пожилой, худощавый мужчина, чем-то похожий на железнодорожника, неодобрительно проследил, как мы пересекли вестибюль, и, видя, что мы к нему подходим, отвернулся.
— Вот эти вещички, — непринужденно сказал ему Юрий Андреевич, — пусть у вас полежат, не возражаете?
Судорожно дернув морщинистой шеей, вахтер повернул голову и оторопело уставился на Фарафонова. Потом поднялся и стал навытяжку. Лицо его исказилось от внутренней борьбы, глаза остановились. Мне стало искренне жаль старика, который не вставал даже перед Конрадом Дмитриевичем, но отступать было поздно.
— Симпатичный дядька, — сказала Марфинька, когда Фарафонов, властно бросив мне: "Здесь побудьте", вошел в кабинет. — Вот это, я понимаю, мужик.
Я молчал. Интересно было наблюдать за нею: некоторое время, находясь под импульсом, Марфинька возбужденно пудрилась, облизывала языком губы. Щеки ее раскраснелись, глаза заблестели. Но скоро на лице ее появилось выражение недоумения, она отложила зеркало в сторону и задумалась.
— Что-то я не в форме сегодня… — проговорила она после долгого молчания. — Даже фамилию забыла спросить.
— Фарафонов его фамилия, — сказал я. — Наш новый юрист.
— А, юрист… — протянула Марфинька, записала где надо и немного успокоилась. Но, видимо, не совсем, потому что еще минут десять мы молча сидели и с напряжением прислушивались к тому, что происходило за дверью кабинета.
Фарафонов действовал. Неожиданно в кабинете громыхнул стул и послышались раскаты добродушного смеха. А потом на столе у Марфиньки щелкнул репродуктор, и гулкий голос Конрада Дмитриевича проговорил:
— Ласонька, будь любезна, пригласи ко мне Лапшина.
Лапшин — это моя фамилия, поэтому я побледнел, медленно встал и, с трудом переступая трясущимися ногами, поплелся на вызов.
— Не падайте духом, — шепнула мне Марфинька.
Я махнул рукой и вступил в кабинет.
Сперва мне показалось, что Конрад Дмитриевич плачет, потому что розовый платочек был у него в руках, очки лежали на столе, а глаза и нос покраснели. Но потом я взглянул на Фарафонова и приободрился. Юрий Андреевич сидел в глубоком кресле, развалясь, и широко улыбался. При моем появлении, однако, он кашлянул в кулак и, сокрушенно потерев рукой небритый подбородок, согнал улыбку с лица.
— Присаживайтесь, — довольно холодно сказал мне Конрад Д.Коркин, надевая вновь свои затемненные очки.
Я сел и понуро уставился в пол. Мне показалось, что Фарафонов ничего не добился, а если и добился, то только расположения к себе. Этого было, естественно, мало.
— Ну как, остыли страсти? — спросил Конрад Дмитриевич.
Я молчал. Сердце мое оглушительно билось. Мельком я взглянул на Фарафонова: Юрий Андреевич озабоченно изучал свои корявые ногти. У него был вид человека, который с нетерпением и досадой пережидает помеху, чтобы продолжить захватывающий разговор.
— А ведь одаренный молодой человек… — тусклым голосом промолвил Конрад Дмитриевич, обращаясь не то ко мне, не то к Фарафонову. — И работа небезынтересная, перспективная…
Это было уже кое-что. Я поднял голову и внимательно посмотрел на Конрада Дмитриевича. Сомнений не было: Конрад Дмитриевич находился под импульсом. Толстые пальцы его прыгали на столе, лоб покрылся испариной, губы тряслись. Видимо, сопротивление обходилось ему недешево. Мой пристальный взгляд еще сильнее его обеспокоил. Он попытался было что-то добавить, но не справился с губами и вовсе умолк.
