— Я всегда считал, что ты была равнодушна ко мне. В лучшем случае… А может быть, презирала. Тогда… в самолёте ты побоялась отдать мне чемодан.
— Только сначала!
— Да, я знаю. Потом ты меня узнала.
— Не только… Тогда я и влюбилась в тебя.
— Но потом?… В Лондоне, в подворотне… Ты прошла мимо, даже не взглянув в мою сторону…
— Так это был ты?
«Не выдумка! Не галлюцинация… Лен у стены подъезда, у почтовых ящиков — в том же светлом пальто, с гитарою за спиной… и с той же улыбкой, которая меня тронула в самолёте…» Это воспоминание, словно кадр из фильма или миг яркого сна, сохранялось в памяти моей всю жизнь. Когда мне делалось очень плохо или, наоборот, очень хорошо, я видела эту галлюцинацию.
— За кого ты приняла меня в самолёте? За прощелыгу или мелкого вора, способного не отдать твой чемодан?
— Сначала — да… — ответила я, как во сне, — а может быть, за неумелого сыщика или телохранителя, которые мне так надоели… Но… тогда — в подъезде дома, где жила Рэг, был ты?
Я думала, что мне просто мерещится… Я встала и пошла на кухню. Мне надо было куда-то идти, бежать, но я остановилась как вкопанная. На кухонных окнах не было никаких экранов, и два окна напротив отличались от всех остальных, которые были чёрными и глухими.
Два окна были слабо освещены, и оттуда тянуло каким-то леденящим предчувствием. Мне хорошо было знакомо это идущее изнутри чувство страха.
Лен подошёл сзади и обнял меня, как тогда, в первый раз — в подъезде этого дома, похожего на музей. И я снова увидела другой подъезд — на Лондонском Айле, в белом огромном доме, построенном в стиле «модерн» для королевской аристократии и тоже сохранявшемся как музей, только другой, более поздней эпохи. Что было бы, если бы Лен обнял меня тогда? Как это изменило бы нашу жизнь? Я гостила в тот день у Регины, но меня поселили не в Королевской Резиденции, а у тётушки Рэг — какой-то принцессы крови… старой карги, которой так никогда не пришлось стать королевой. Как и Регине… если бы она поехала слушать Реквием вместе с нами… Но ей повезло, и теперь, сразу же после брака с Али, она должна будет надеть корону! Правда, на коронации не будет с ней наших девочек. Завтра… их будут хоронить в Тибете. И всё это… Всё это — из-за меня? Я гнала, гнала от себя сейчас эти мысли. Перед глазами у меня был Лен, молодой, в светлом пальто на фоне белой стены у почтовых ящиков… А сзади меня обнимал сейчас тот, с кем не судьба была встретиться пять лет назад. Встреча эта была суждена теперь. Две встречи и два подъезда.
— Вот и думай теперь, что такое судьба! — вслух высказал мои мысли Лен. — От тебя повеяло тогда таким холодом, и ты глядела почти с высокомерием и со страхом, словно была за тысячу километров от меня… не позволяя приблизиться ни на миллиметр. Я оцепенел и не смог произнести ни слова, когда ты стремительно проходила мимо. Так и слетал тогда, как дурак, в Лондон…
— А я знала прекрасно, что ты поёшь в Риме, — и не могла допустить, что это действительно ты стоишь в подъезде лондонского дома… Ты ждал меня? Я просто не могла этому поверить.
Я понимала, что сейчас думает Лен.
— И вот… Это тоже произошло помимо нас. Словно мы — куклы.
— В спектакле, который разыгрывается по своему сценарию?
— Деревянные куклы…
В словах Лена был какой-то особый смысл.
— Что ты хочешь сказать?
— Пусть лучше расскажет Клайв.
— И всё-таки…
— Знание своей судьбы… может убить любовь, но если это и происходит, то тоже благодаря «сценарию» и тоже лишь для того, чтобы то, что должно случиться, случилось в нужном месте и в нужный час…
«Да-да, по „сценарию“… — мысленно повторила я, — по сценарию, записанному в том самом „вселенском коконе“, в миг рождения нашей Вселенной — записанному вихрями излучений, атомов и нейтрино в минуту Большого Взрыва, подобно тому как цепью простых аминокислот в наших генах записаны… наша душа и тело, судьбу которых определяет тот самый „сценарий“… Замкнутый круг…»
— Я помню тот ледяной холод, Ди! А сегодня!.. Значит… — Лен вздрогнул. — Нет, я этого не боюсь! И ещё не сегодня, нет! — На миг он отпрянул, но я отвернулась от окна, приникла к Лену, и мы снова замерли, словно боясь оторваться друг от друга. — У меня ещё будет время обо всём тебе рассказать, Ди, у нас впереди долгая, долгая жизнь… — шептал он. — Я знаю, за что боги осудили Афродиту… Это у нас с тобой будет то, чего боги ей не простили…
Он не знал, как он ошибался. Если бы я не поверила его словам, если бы я не расслабилась, не пустила всё на самотёк, не уснула… а вспомнила бы о том, чему учили нас на уроках опытные асы, испытавшие на себе игру со смертью!..
Мне не надо было спать так долго, не надо было слушать, как шумит за окном океан, заливая комнату утренним голубым светом. Надо было не отпускать Лена за газетой, а самой встать, спуститься к почтовому ящику, приготовить завтрак, проверить защитные экраны. Или…Нет! Почту ему принесли ночью, он два раза открывал дверь и ещё удивлялся, что много писем…
Письма лежали кучей на столе в прихожей. Защитные экраны на окнах и входной двери были опущены. А когда я услышала слабый хлопок и выскочила из спальни — всё было уже кончено. Лен сидел в кресле, точно в таком же, как и во всей квартире, с газетой в руке, а в груди… Алое пятно расползалось и расползалось по рубашке… И на ковре, как он и предсказывал, лежал ещё тёплый пистолет… Тёплый от чьей-то руки. Я машинально схватила его и стояла так, прижимая к груди, пока не заколотили в дверь… Я помнила, что до того, как очнулась, я ещё бросилась к телефону и вызвала на своё имя усиленную реанимационную бригаду. Но сперва я в беспамятстве опустилась на пол и попыталась нащупать пульс… Мне ли было не знать, что это смерть? Я судорожно осмотрелась в поисках синего крестика на какой-нибудь стенной нише. У Лена должна была быть личная реанимационная установка — сейчас ценилась жизнь каждого человека, а о таком, как Лен, нечего и говорить. Она должна была быть!
Установка оказалась в спальне, за роялем. Я протащила через комнаты гибкие провода, укрепила на голове маску искусственного дыхания, включила АИК и ввела иглу капельницы в вену правой руки. Только тогда я почувствовала, что у меня нет сил… Я опустилась на пол, обняла колени Лена и позволила себе разрыдаться, как тогда в театре.
Вдруг я оглохла от звона бьющихся стёкол и грохота пуль об экраны. А в дверь колотили и колотили… Тогда я в последний раз поцеловала Лена и набрала номер, который помнила даже во сне… Назвав свой шифр, сказала несколько слов и тут услышала вой сирены… Скорая помощь. Пальба прекратилась, и я опомнилась. Подняв плюмбанитовый экран на входной двери, поскорей натянула своё вечернее платье, накинула на себя плащ, который принёс Лен, встречая меня в баре. Пистолет я держала под мышкой и, бросившись в спальню, открыла ящик письменного стола: там была сумочка, которую Лен собрал для меня… Как он сказал, «на всякий случай»… Засунув в сумку пистолет, я прижала её локтём покрепче, а в обе руки взяла браслет. Две настоящие шкалы были как на моей детской «машине», только расположены иначе — двумя полукругами на внутренней стороне браслета. Деления на внешнем круге означали сутки от 1 до 365, на внутреннем — годы от бесконечности до бесконечности, и тогда я совсем не поняла, что это значит. Вдруг завыла сирена, завыла совсем близко, и снова заколотили в дверь. Это были уже санитары. Я слышала, как вышибли дверь и они занялись Леном… В ванной, куда вела дверь, прикрытая ширмой позади кровати, я зажгла свет, закрылась и судорожно пыталась разобраться, как передвинуть стрелку на сутки вперёд. В зеркалах вокруг я видела отражения бледного чужого лица — лица перепуганной золотоволосой незнакомки в парике — и старалась всеми силами взять себя в руки. Но рука моя дрогнула, и в итоге я ошиблась на двое суток…
