— Войдете после Боровик — она пришла первой.
Чувствительная натура Тани не выносила грозовой атмосферы скандалов. Поэтому к импульсу, сообщенному ей Камиллом Маратовичем, добавился новый мощный вектор. Сложившись, они пересилили нагрузку в два «жэ», и Таня Боровик, с трудом оттянув тяжелую дверь, скользнула в прохладные апартаменты директора.
С начальством Татьяна общалась не так уж часто, поэтому не сразу узнала Марата Магжановича. Во-первых, Усманов похудел, что придало его фигуре стройность, а лицу — благородную утонченность. Во-вторых, он изменил прическу. Вместо короткой стрижки, которая усугубляла оттопыренность ушей, появились дивные каракулевые кудри. Это был самый настоящий каракуль мелкие завитки, в художественном беспорядке теснившиеся на голове. Морозное серебро седины значительно повышало их ценность. Марат Магжанович явно помолодел, похорошел, но выражение лица его казалось печальным, как будто происшедшие перемены огорчали его.
— Слушаю вас, — сказал он негромко. Голос тоже изменился: густой баритон казался надтреснутым.
— Здравствуйте…
— Добрый день. — Директор улыбнулся, видимо, поняв, что посетительница едва не сделала реверанс. — Садитесь, пожалуйста.
— Можно, я здесь? — Таня вцепилась в ручку двери, словно ища в ней поддержку.
— Можно…
— Марат Магжанович, Камилл Маратович просят вернуть кольцо из металлического водорода.
— Зачем?
— Камилл Маратович хотят разрезать его на куски и использовать в качестве затравки.
— Спонтанный рост уже надоел?
— У Камилла Маратовича появилась идея о выращивании крупных монокристаллов произвольной формы.
— Так нарастите еще колец для затравок!
— У нас сломался алмазный модуль, а Камилл Маратович хотят поставить эксперимент сегодня.
Усманов снова улыбнулся и посмотрел на безымянный палец, где рядом с обручальным металлически поблескивало еще одно тонкое кольцо. Взгляд директора стал нерешительным.
— Вот что, — сказал он, наконец. — Вы, пожалуй, идите. Я позвоню вашим Камиллам Маратовичам и сам с ними договорюсь.
Танечка едва слышно пискнула и скрылась за дверью. Усманов воззрился на кольцо. Как это ни казалось странным или смешным, но с кольцом расставаться не хотелось. Более того, сама мысль, что его придется вернуть, что оно может треснуть, потеряться, наконец, просто обратиться в невидимое облачко без цвета и запаха, страшила директора. Он потому и надел оба кольца на один палец, чтобы обручальное, как своеобразная контргайка, предохраняло от потери тонкое колечко металлического водорода.
Усманов не смог бы объяснить причину такой колдовской притягательности. Может быть, он впадал в старческий маразм, а может быть, это страх перед болезнью причудливо трансформировался в фетишизацию колечка. Он был один на один с болезнью, потому что решил до самого конца не пугать жену и сына. Он и волосы-то отпустил, чтобы скрыть внезапную худобу… Единственной опорой оставались кольца: одно подарила жена, другое — сын; они постоянно были с ним, воплощенные в желтом и серебристо-белом сиянии. Жена и сын — все, что осталось у него в жизни, а жизни было с птичий нос.
Хлопнула дверь, несколько громче, чем это положено в директорском кабинете. Марат Магжанович вышел из задумчивости и показал взъерошенному Степанову на стул. Сам взялся за телефон:
— Усманова мне… Камилл, ты чего суетишься?
— Пап, жутко мощная идея! Ночью до меня дошло, что…
— В общем, кольцо не отдам.
— Марат Магжанович, что за детские штучки? Я дело делаю.
— Я тоже не в бирюльки играю. На той неделе еду в главк, в президиум, — соврал директор. — Мне твое кольцо позарез нужно, я под него выбью деньги и оборудование.
— А я?
— Не дергайся. Выточи новый модуль, нарасти затравок.
— С этим и Боровик справится… Вот что: давай мне Стаса и машину.
— Зачем?
— Поеду в облисполком, в ювелирторг. Похоже, что дело с алмазными ожерельями на грани провала.
— Знаю, доложили. Чем поможешь ты?
— Вместо неуклюжего пробивания нужна грамотная рекламная работа. Секрет ее заключается в том, чтобы вычислить реакцию потребителя, увидеть предмет рекламы его глазами. Для этого надо стать демографом, социологом, психологом…
— Твоя гениальность не знает предела!
— Не остри… Конечно, я не корифей этих наук, но по крайней мере знаю, что они существуют. Кроме того, я знаком с опытом рекламной работы Маяковского.
— Все забываю, что ты тоже поэт… Поедешь один?
— Нет, конечно. Сколочу команду из Игнатьевой и Степанова.
— Он как раз сидит у меня. Но за одну поездку вы не управитесь…
— Естественно.
— Ладно, действуй. Какие нужны письма — заготовь, подпишу. Если бусы действительно пойдут, всех поощрю.
— Премию выпишешь? — ехидно спросил Камилл.
— Лично тебе — отдам томик Булгакова.
— Смотри, ловлю на слове!
Марат Магжанович положил трубку и глянул на Степанова. Заведующий музеем уже привел себя в привычное джентльменское состояние: причесал волосы и усы, поправил галстук.
— Слушай, Аркадий Борисович, — строго сказал директор, — ты чего с Киевом тянешь? Почему не отправляешь заказ?
— Как раз веду переговоры, а…
— Не тяни резину, не люблю. Чтобы сегодня же сдал посылку на склад готовой продукции. — Усманов потеребил серебряные кольца на голове. — Ты, собственно, зачем пришел?
— Как раз по этому делу — накладную подписать.
— Вот и ступай к Файту.
Поездка в областной город состоялась после ноябрьских праздников. Раньше не получалось: то заседание худсовета переносили, то Игнатьева никак не могла договориться с магазином «Владимирец» о выставке-продаже ожерелий. Выехать решили ровно в восемь. В семь пятьдесят пять Камилл подошел к подъезду института, помахивая кейсом. Одновременно с противоположной стороны стремительно подкатила красная «Нива». В пунктуальности бывшего десантника Усманов был уверен, но сильно сомневался в Инне Ивановне и Аркадии Борисовиче. Действительно, Степанов пришел только через двадцать минут. Его джентльменский вид был несколько подпорчен пузатым портфелем. Но в остальном он соответствовал мировым стандартам: элегантное серое пальто, такого же благородного цвета шляпа и мокасины, излучающие черный свет. Увидев, что Инны Ивановны еще нет, Степанов исчез в проходной, крикнув:
— Я быстро! Спрошу про посылку.
— Проклятые резинщики, — пожаловался Усманов. — На собственные похороны опоздают. Худсовет начнется в десять, а езды полтора часа.
