— У-у! — всплеснул руками Скобарский. — И уже не хотите жить?
Вадим усмехнулся.
— Как-то незачем.
Скобарский фыркнул.
— Незачем. — Он придвинулся. — У меня вот была минута слабости, отчаялся. Денег нет, Олежек синеет, задыхается. Вот просто… Два миллиона, а где я их возьму? Хоть банки грабь или в подворотне какой карауль… Все из рук. Беспросветно, понимаете?
Он улыбнулся, поправил на Вадиме плед.
— А потом вы.
— Я?
Скобарский оглянулся в темноту коридора, на слабый свет из-под прикрытой двери.
— Ну да, — понизил он голос. — В вас было что-то… Я поверил, понимаете? Вы десять минут пробыли, а я поверил! Что все преодолею, что выдержу, что наскребу… Что люди хорошие встретятся. Что главное, не сдаваться. Как бы то ни было — не сдаваться. А вы вдруг — незачем.
Вадим спрятал подбородок в коротком ворсе.
— Алька тоже говорила, что во мне что-то есть.
— Алька? — озадачился Скобарский. — Это как Верка на стене?
— Нет, это я так, так… У вас счет есть?
— Какой счет? В банке?
— Нет, от клиники этой, dear Dmitry которая.
— Вы серьезно?
Вадим кивнул.
— Погодите, у меня пиджак там…
Скобарский выскочил в коридор, что-то стукнуло, звякнуло в полумраке, зашелестело.
— Вот, — он появился с бумагами, с ожиданием в глазах, — тут и письмо, и счет, наверное. Письмо я, кажется, показывал.
Вадим просмотрел листы.
— Вы можете пойти со мной завтра?
— Куда? — испугался Скобарский.
— В банк.
— Вы хотите договор…
— Я хочу сделать перевод. И все.
Скобарский молчал долго.
Смотрел, искал что-то в Вадимовом лице, безотчетно запустив пальцы в волосы на затылке.
— Погодите, — наконец произнес он, — я не верю. Я даже не знаю вашего имени…
— Вадим.
— Я боюсь, Вадим.
— Чего? Вы же только что решили не сдаваться.
Скобарского качнуло. Совсем как Вадима на лестничной площадке.
— Просто… Я не могу. Мне надо сообразить. Я отвык от такого… от таких подарков. Я, простите… вы же все-таки не за квартиру?
Вадим, устало прикрыв глаза, пожал плечами.
— Да нет.
— Не понимаю, — пробормотал Скобарский. — Какой-то ступор у меня. Откуда вы, Вадим?
— Я вам потом объясню. Хорошо? Двадцать пятого.
— Но почему два…
Скобарский осекся, заметив, что Вадим, закутавшись, свесил голову.
— Вот что, — зашептал он, осторожно укладывая его обратно на "раскладушку", — вы, в общем, спите здесь, а я лягу с Олежкой, там можно, так будет лучше. Но дверь я, чтоб вы знали, закрыл.
Он щелкнул выключателем. Лампочка погасла.
Скобарский постоял еще, в темноте глядя на силуэт неподвижно лежащего человека, затем на цыпочках вышел.
— Алька, — произнес Вадим.
Всю эту жуткую, мертвую неделю Алька не снилась ему ни разу.
Мерещилась. Чудилась. Но не снилась. Он проваливался в черную пустоту и восставал из нее. Проваливался и восставал.
Без ее лица, без ее глаз.
Но сегодня сон вдруг вернул ему ночь в середине июля. Душную, лунную, с распахнутым настежь окном…
— Алька.
Вентилятор на штанге жужжал и раскачивался, перемешивая жаркий воздух комнаты. Только толку от его перемешивания было чуть.
Алька лежала, закинув на Вадима ногу, обняв рукой, голая, потная, и дышала ему в основание шеи. А еще закручивала пальцем волоски на груди.
— И почему я тебя люблю?
По часовой, против часовой.
Вадим склонил голову к ее макушке.
— Не знаю. Сам думаю: почему?
— Хочешь, скажу? — спросила Алька.
И дернула волосок.
— Ай, — Вадим поймал ее руку. — Наверное, потому, что из меня можно выщипать все волосы.
— И это тоже, — рассмеялась Алька, затем уперла острый подбородок чуть ниже ключицы. — А еще версии есть?
— Ну-у… — он посмотрел в зыбкую темноту потолка. — Я хомяк, я не люблю твоих друзей, я не люблю твой образ жизни, хотя и мирюсь с ним, я гнусный тип, в голове у которого одни деньги и который жмет их, как может. — Он вздохнул. — В общем, наверное, за это. Или нет, за это, наверное, не любят.
Алька фыркнула.
— Это правда и не правда, — ее губы коснулись его шеи. — Ты, конечно, хомяк, Вадька. Но я чувствую и другое. В тебе есть что-то доброе, волшебное, огромное…
— Ага, загнанное в хомяка.
Новый поцелуй.
— Ты не смейся, я же вижу. Только ты будто боишься этого в себе.
— Будешь ко всем добрым — по миру пойдешь.
— Вот! Вот такими словечками и отпихиваешься. А оно в тебе есть. Я серьезно.
Алька легла на него вся.
Они соприкоснулись носами. Алькин глаз загадочно поблескивал, поймав блик луны в оконном стекле.
— Не знаю, как там насчет чего-то огромного, — с шутливой угрозой произнес Вадим, — но доброе и волшебное сейчас тобой займется.
— Черт! — радостно сказала Алька…
— Дядя, дядя!
Вадима ущипнули за щеку.
— Что?
Он открыл глаза.
В комнате было светло. Олежек, в шортиках и желтой рубашке с синими корабликами, смотрел на него, склонив голову к плечу.
— Ты больной, да?
— Почему?
— А зачем воздух целуишь?
Детская рука легла Вадиму на лоб. Олежек нахмурился, изображая, видимо, какое-то светило медицины из телевизора.
— Лоб теплый, — сказал он раздумчиво.
Вадим улыбнулся.
От легкого движения "раскладушка" запела на разные пружинные лады.
Олежек погрозил пальчиком:
— Нельзя!
— Олег! — донесся голос Скобарского. — Тебе грушу или яблоко?
— Грушу! — закричал мальчишка.
— Ну так иди.
— Хорошо!
Олежек выбежал из комнаты.
Брошенный на произвол судьбы больной с теплым лбом стянул плед и сел. На душе было тихо и спокойно. И странно.
Почему-то казалось, что что-то произойдет. Сегодня. Завтра. Скоро. Алька, ты снилась мне.
— Вадим, встали уже?
Заглянувший в комнату Скобарский казался помолодевшим. Он почти не сутулился. И в глазах его было совсем другое.
Надежда.
— У меня есть три яйца, — сказал он. — Будете яичницу?
Вадим кивнул.
Они позавтракали. Скребли вилками из одной сковороды. Олежек хлебал пюре. Затем Скобарскому позвонили, и он вышел в прихожую.
— Нет, уже не продаю, — услышал Вадим, — да, снимайте… извините, я сам не думал… да, наверное, это не очень порядочно…
Олежек придвинулся к Вадиму:
— Дядя, а вы у нас насовсем?
— Нет, — сказал Вадим. — Но я буду вас навещать.
Скобарский мелькнул в проеме, прошел в комнату и вернулся.
— Вадим, это ваше? — на ладони у него лежала фотография.
Вика. И вид с крыши.
