Вот и еще один учебный год подошел к концу… Только россыпь втоптанных в пол кнопок и сиротливые подрамники, на которых еще вчера белели чертежи, напоминают об отшумевших защитах.
На столе перед Браницким — групповая фотография выпускников. С обратной стороны рукой Тани Кравченко написано: «Дорогому Антону Феликсовичу с уважением и любовью». Рядом свежий номер «Радиофизики» со статьей, которую рецензировал Браницкий («Как быстро летит время!»).
Вечером в институтской столовой состоялся выпускной банкет. Профессор грустно всматривался в неуловимо изменившиеся лица молодых людей: «Для них я уже прошлое…»
Домой Антон Феликсович отправился пешком, Таня и Сергей пошли провожать.
— Принципиальную разницу между человеком и машиной, — заговорил Браницкий, вспомнив семинар, — видят в том, что машина работает по программе. Это взгляд свысока. Вероятно, так думали патриции о плебеях, американские плантаторы о черных невольниках, «арийцы» о представителях «низших» рас. Мол, наше дело — составлять программы, а их — этим программам беспрекословно подчиняться.
— А разве не так? — спросила Таня. — И вообще, допустимо ли сравнивать машину с человеком, пусть невольником? Он ведь ни в каких программах не нуждается…
— Неправда, Татьяна Петровна. Стоит человеку появиться на свет, и его тотчас начинают программировать. Впрочем, генетическая программа руководит им еще до его рождения. Она предопределила сроки внутриутробного развития, наследственные признаки, безусловные рефлексы и инстинкты. И после рождения жизнь человека подчинена ей же, но это лишь одна из программ. Воспитание и образование…
— Тоже программирование, — закончил за Браницкого Сергей.
— Да замолчи ты, — рассердилась Таня.
— А что, разве тебя не приучали к горшку? А потом — держать ложку и вилку? Одеваться? Мыть руки перед едой? Антон Феликсович прав!
— Речь тоже основана на программе, — продолжал Браницкий. — Грамматика, синтаксис… На каждый школьный предмет, на каждую вузовскую дисциплину — своя программа.
— Но ведь есть же такое понятие — свобода! — не сдавалась Таня.
— Свобода, за которую отдали жизни Байрон и Эрнесто Гевара, и «свобода» в понимании американского президента, свобода, утраченная узником, и «свобода», растрачиваемая бездельником, — что между ними общего?
— По-моему, свобода — это отсутствие всякого подчинения и принуждения!
— Значит, «свобода» делать пакости — тоже свобода? — снова вмешался Сергей.
— Рассуждая о «правах» и «свободах», нужно помнить, что «права» одного могут обернуться бесправием многих, что эгоцентрическая «свобода» делать все, чего душа пожелает, на деле означает насилие над другими людьми.
— Да согласна я с этим, Антон Феликсович! У меня по философии пятерка. Но вот идеалисты считают, что свобода личности состоит в независимости ее сознания от объективных условий, метафизики противопоставляют свободу необходимости, волюнтаристы проповедуют произвольность человеческих поступков, фаталисты же убеждены в их предопределенности. А как считаете вы?
— Что толку провозглашать: «Мое сознание ни от кого не зависит — это и есть подлинная свобода»? Свобода, которую нельзя воплотить в действие, фиктивна. А если свобода заключается в том, чтобы упрямо противиться необходимости, — она попросту глупа. Произвол вообще несовместим со свободой. Предопределенность же поступков, если допустить, что она существует, исключает возможность выбора, а без нее какая свобода!
— Поэтому мы и говорим о свободе как о познанной необходимости, да?
— И еще нужно осознать, что прогресс человечества все более ограничивает свободу индивида, которому поневоле приходится подчинять свои личные интересы неизмеримо более важным интересам общества.
— А если общественное устройство несправедливо? — спросил Сергей.
— Тогда и говорить не о чем… — нахмурился Браницкий. — Так вот, мы придумали для машины первоначальную программу, а для нас ее предусмотрела природа. Человек в ходе исторического развития занялся самопрограммированием, начнет совершенствовать свои программы и машина.
— Позволят ли ей это? — с сомнением сказала Таня.
— Рано или поздно — да. Уже существуют самоусовершенствующиеся и самопрограммирующиеся машины. И коль скоро человек доверил машине усложняющийся интеллектуальный труд, то по логике вещей будет вынужден доверить и совершенствование программ.
— Под своим контролем, разумеется?
— Вот здесь и возникают социальные проблемы. Что за человек воспитает машину, какое наследие передаст ей?
— А возможность бунта машин? — добавил Сергей. — Если машина выйдет из-под контроля…
— Почему обязательно бунт? — возразила Таня. — Ну, пишут об этом на Западе, пугало из машины сделали, а сами возлагают на нее ответственность за судьбы человечества, ждут, что она все предусмотрит и предпишет, как лучше… А я вот о другом думаю. Допустим, машина унаследовала добродетели человека, но убереглась от его пороков…
— Не пьет, не скандалит, чужое не присваивает?
— Да ну тебя! Так вот, стала машина воплощением высокой морали. Не осудит ли, не запрезирает ли нас? Не захочет ли идеализировать, подменить реального человека с его неизбежными недостатками этакой абсолютно правильной, до абсурда совершенной моделью?
— Вот и хорошо. Человечество застесняется и станет хрестоматийно добродетельным. Исчезнут преступления — их некому будет совершать. Ни стрессов тебе, ни инфарктов. Идиллия! Толчки прикроют, джинсы бесплатно раздавать будут…
— Знаете, что я сейчас вспомнил? — прервал Антон Феликсович. — Рядом с НИИ, где я работал в молодости, находился молельный дом евангельских христиан-баптистов. Летом, в жару, окна были открыты и сквозь уличный шум доносились песнопения — мелодии современных песен со словами псалмов. Случилось так, что жизнь столкнула меня с баптистами, разговаривали они медоточивыми голосами и обращались друг к другу не иначе как «брат» или «сестра». Но сладкие речи и показная любовь к ближнему ничего общего не имели с подлинной сущностью этих людей. Так вот, Сергей, ваше «идеальное человечество» напоминает мне баптистскую секту. Уж лучше останусь при своих недостатках! Но почему и вы, и Таня пытаетесь разобщить человека и машину? Лучше подумайте, как сочетать их в единое целое.
— Вы говорите о человеческо-машинном обществе?
— Нет, я имею в виду мудрое, доброе, процветающее человечество, которое знает о несправедливом общественном устройстве лишь из учебников истории!
