И он запел, на ходу сочиняя слова:
— Известно всем, что в океане живут чудовищные твари…
Толпа (во всяком случае, человек пять, шедших рядом с тележкой) отозвалась радостными криками. В День Большой Бойни никто не стал бы спорить с подобным утверждением:
— И все, почти без исключенья, способны вызвать отвращенье…
Эта строчка вызвала еще большие восторги. Фласк кожей чувствовал текущие через него флюиды обожания. Об этом он мог только мечтать — полный контакт с залом. Полный, черт возьми! А после волна вдохновения накрыла Фласка. Новые упругие строчки срывались с языка, и он уже не мог их удержать:
— А он краснеет и прячет злобные глаза…
Краем глаза Фласк видел, как вытягивается лицо Планкета. Механик был явно сражен его талантом. Певец удовлетворенно усмехнулся.
Между тем настроение толпы изменилось. Восторг и улыбки быстро уступили место озадаченности. Кто-то уже попятился от тележки, бросая на Фласка испуганные взгляды. Беспокойство захватывало все большее количество людей. Чувствуя, что начинает терять контакт, Фласк запел еще громче. Однако это только ускорило бегство. Фласк попытался подключить свои актерские способности и весьма живо изобразил кальмара в стеклянной банке — образ, подсмотренный в Музее Естественной Истории. Толпа отхлынула от него, словно от прокаженного.
К счастью, отступали они в сторону барбюнов и заметно оттеснили их от повозки. Но это уже не радовало Фласка — он успел вкусить славы и не собирался сдаваться.
— Но тщетны монстровы мечты! — закричал он, дико размахивая руками.
Тележка дернулась, повернула в сторону. Люди спешили уйти с пути — и спасались они не от колес, а от разошедшегося певца.
Фласк повернулся к Планкету. Механик был похож на рыбу-телескоп — если бы не очки, глаза бы точно выкатились из орбит.
— Про кого ты поешь?! — выдохнул Планкет, судорожно цепляясь за череп кита.
— Про кальмара, — ответил певец. — Он не любит китов, потому что…
— Про кальмара? — Планкет почти шипел. — Не любит китов?! Ты хоть иногда думаешь, что делаешь?
— А что такого? — обиделся Фласк. — Это устоявшийся, хрестоматийный образ…
— Вот именно — устоявшийся! Черт! Только политики нам не хватало… Каторга. А то и виселица…
— Ты думаешь, что они подумали на Канцлера? — певец озадаченно посмотрел на отступающую толпу. — Это ведь его называют Кальмаром после схватки… О!
— Надо же! Ваша сообразительность, друг мой, просто не знает границ! — но сарказм Планкета в который раз пропал втуне.
Фласк обвел толпу взглядом. Люди смотрели на него испуганно и зло. Певец проглотил вставший поперек горла ком — размером с яблоко.
— Господин Лампиер, — непривычно тихо сказал Фласк. — Но сейчас ведь можно ехать побыстрее?
Повозка вползла в проулок.
— Сейчас можно, — усмехнулся старый моряк. Он потянул на себя рычаги. — А хорошая песенка, вареная акула. Прям как в опере. Лихо ты по Одноногому прошелся.
— Ага… — вздохнул Фласк, глядя на оставшуюся позади лучшую публику мира. Ему стало страшно. Человек искусства всегда идет наперекор власти и государству, наперекор общественному мнению, но Сайрус Фласк никогда не думал, что сам окажется на баррикадах слова. Ему это совсем не нравилось…
Мотор повозки взревел, повозка рванулась; Фласк едва не свалился на мостовую. Распевая во все горло отрывки из новой арии, Фокси повез их к музею.
…Третий звонок. Схватка начинается.
Увертюра. Маэстро Тосканини осторожно поводит палочкой, словно пробует воду, в которую предстоит войти оркестру. Отдергивает руку, и скрипки плачут от боли.
Палочка начинает свой танец, сплетая музыкальные темы. Океан фаготами вздымает ледяные валы, бьется о скалы. Мучительно вступают альты. Это тема тревоги.
Тяжелым басом ведет свою линию большой барабан — бух, бух. Биение крови в висках. Это тема любви и тема смерти одновременно.
Поднимается занавес. Кажется, что это не тяжелая портьерная ткань уходит вверх — а весь зрительный зал, все пришедшие в оперу, опускаются на немыслимую глубину. Волны звучат теперь глуше, глуше. Растворяются в толще вод. На такой глубине волнение уже неощутимо. Здесь своя музыка — музыка ледяной пустоты, тоски и холодного одиночества.
Темная сцена изображает подводный грот. Зеленоватые, застывшие в странных, уродливых позах фигуры хористов. Они неподвижны. Свет софитов окрашивает их лица в мертвенные тона.
На сцене пусто. Оркестр расходится, летает палочка маэстро Тосканини; стонут, шипя, тарелки — капли крови, упавшие в холодную воду. Удары сердца в висках. И внезапно, на самом пике — обрыв. Пауза. Тосканини замирает, его палочка неподвижна… оркестр безмолвствует.
Ожидание.
Тянется, тянется томительная тишина, взведенная, словно пружина огромного механизма.
И вот курок спустили. Звучит первая нота — такая глубокая, чистая и мощная, что зрительный зал пронзает насквозь, как разрядом молнии. Это почти физическое наслаждение. Это судорожный вдох после удушья. Это прекрасно.
— Ааааа-деее-лиии-даа… — набирает мощь голос. Это призыв в пустоте. Это крик под толщей вод. Это отчаяние и боль раненого зверя, который и не знал, что у него есть сердце. Это ария влюбленного чудовища.
Его еще нет. Шаляпина нет на сцене — но голос его уже здесь.
В этом голосе звучит рев чудовища и боль любви, темная мрачная страсть и рвущая душу нежность. Шаляпин поет о красавице Аделиде и своей любви… нет. Не может быть!
Это не голос Шаляпина. Это голос Левиафана.
Холодные мурашки восторга пробегают по спинам. Зрители забывают дышать — они поняли, с кем имеют дело.
Маэстро Тосканини смотрит, бледный лоб в испарине. Ничего подобного на генеральной репетиции не было. Шаляпин лепит Левиафана на глазах зрителей, создает его из своей плоти и крови, ваяет из собственной души. Гениальный актер, волшебный голос. Кто видел Мефистофеля в шаляпинском исполнении в Москве, ничего не видели, дьявол из оперы Гуно — ничто против нынешнего морского чудовища. Ибо Левиафан Шаляпина — создание дьявольское и прекрасное.
Полуголая фигура, задрапированная черной тканью, отбрасывает уродливую пугающую тень. Кажется, она заполняет собой сцену, нависает над залом. Зеленоватые силуэты утопленников корчатся, словно они подвешены на невидимых нитях, которые держит в «руке своей» он — Левиафан. Существо великое, прекрасное и очень злое.
