Прошло так года три, и вдруг звонят мне из Комитета по изобретениям: “Уважаемый Александр Петрович, просим вас в такой-то день, в такой-то час прибыть к нам на предмет вручения свидетельства об открытии”.
У меня в ту пору несколько дел об открытиях через Госкомизобр шло. Сами знаете, каково эти дела даются и сколько тянутся, так что радость моя вам понятна и комментариев не требует. И за этой радостью не стал я дознаваться, какое именно дело увенчивается столь удачным образом. Настанет миг торжества — тут и узнаем.
Прибыл я в указанное место в должный день и час, смотрю, а нас народу человек двести. Отмечается юбилей Госкомизобра, и к торжественному заседанию приурочено вручение множества всяких медалей, знаков и почетных дипломов. И ради такого случая приглашен пастырь всех наук Акинфиев, который под бубны и литавры ручки всем пожимает и желает дальнейших успехов. Все по наивысшему разряду. И тут я вообще размагнитился.
И вот пастырь Акинфиев называет мою фамилию и громогласно объявляет, что мне вручается свидетельство об открытии номер такой-то “Вязкая извратимость нейтрона”.
У меня отвисает челюсть.
Никогда ничем подобным не занимался, не представляю даже, о чем речь. Сижу, будто через меня микрофарада разрядилась.
А меня с боков подталкивают, поднимают, поздравляют, прямо-таки выплескивают к президиуму.
Идиотское положение. Что же мне? Раскланяться и косноязычно объявить на весь зал, что я ни при чем? Что все это ошибка?
Это я в деле не теряюсь, а здесь, признаюсь, растерялся. А пастырь наш Акинфиев улыбается мне во всю свою мегапасть, уж он-то здесь вообще ни сном, ни духом, диплом протягивает, и поясницей соображаю, что не момент устраивать скандал и портить старику развлечение.
“Ну, — думаю, — какие-то секретарши-барышни чего-то напутали, так поведем себя с достоинством. Приму — а там разберемся, но я ж этот курятничек разворошу — век помнить будут”. И, не помня себя от ярости, хватаю диплом, следую на место. А при всем при том, гложет меня детское любопытство: что же это за извратимость нейтрона такая и почему она вязкая.
Сел, раскрываю диплом, суюсь в описание — и обомлеваю.
Кое-что в физике я понимаю, и мне достаточно взглянуть, чтобы понять: ничего подобное мне и не снилось, а речь идет об открытии огромного практического значения! “Кому ж это так повезло? — думаю. — И кому же это нынче при моем невольном участии весь вернисаж испортили? И чем я перед ним оправдаюсь теперь? Тем, что он наверняка получит диплом, предназначенный мне? Черт знает что! Не потерплю!”
Досада меня ест напополам с яростью, ничего не вижу, не слышу, галстук меня душит, запускаю два пальца за ворот, с хрустом пуговка от рубашки отлетает. Ничего не соображается, но тут меня в спину толк — и передают записку. Разворачиваю, читаю: “Не рыпайся. Все в порядке. Надо поговорить. Сходимся в перерыве у второй колонны слева”. И Пентина подпись.
От этой записки кидает меня совсем в другую сторону, в домыслы, а я этого не люблю. Скорехонько ввожу себя в элементарную медитацию, унимаюсь и жду своего часа.
Объявляется перерыв, и уж тут я, аки бомба-шутиха, взмываю пробкой, искры сыплются, несусь ко второй колонне, а за мной дымный след. А у колонны стоит Пентя Евграфыч, при нем три мужика, которых я знать не знаю, и у всех такой вид, что лучшего дня в их жизни не бывало и больше не будет.
— Поздравляю, Санчо, от всей души поздравляю, — брызжет радостью Пентя, — а ты поздравь нас и особенно вот товарища Бахметьева Сергея Васильевича! Поскольку это именно он заведует у нас в институте отделом балалогии, как он в народе именуется.
— К чертям поздравления! — гаркаю. — Объясни, в какую кашу ты меня засадил и что все это значит!
— Ну, это не так вдруг, — отвечает Пентя. — Это разговор долгий, но мы к нему готовы хоть сейчас, а лучше все же не сейчас — чуть попозже и внизу, где, говорят, чудесный квас с хренком и первостатейная закусь под это дело. Айда, ребята!
Мы айдаем, а ребята, поскольку видят, в какой я фазе, на ходу начинают удовлетворять мое законное любопытство, если так можно назвать чувства, обуревающие вашего покорного слугу.
— Понимаете, Александр Петрович, — говорит этот самый Бахметьев, вязкую извратимость нейтрона открыл психоцифровой комплекс, построенный на основании любезно предоставленной вами базы данных. Имеем право утверждать, что этот комплекс является не чем иным, как продолжением вашей личности, а лучше сказать, так ее параллельно действующим рукавом. Посему вручение диплома об открытии вам — не только вполне справедливо, а и следует рассматривать как прецедент в правовом отношении. Важнейший прецедент! И мы надеемся, что вы не будете возражать. Вы очень нас обяжете, если не будете возражать.
— Буду! — ору. — Еще как буду!
— Милейший Александр Петрович! — берет меня под ручку с другого бока второй Пентин главный калибр. — Позвольте вам заметить, что наш достоуважаемый патрон, представив меня в качестве Аркадия Владиславовича и только, несколько обеднил колорит, если так можно выразиться, хотя эта краткость и вполне объяснима неизбежной сумбурностью первоначального включения в предлагаемые обстоятельства.
— Короче! — рычу.
— А короче, — отвечает, — дело новое, правил и норм нет. Что мы с вами, будучи людьми разумными и не сволочами, сочтем этичным, то этичным и останется. Может быть, на века. И далеко не последнее, над чем следует подумать, это простота в обращении. Чем проще, тем ближе к естеству и, стало быть, к истине. Без бюрократических нагромождений. Я сам отчасти бюрократ и знаю, что получится, если мы дозволим этой породе развернуться на юридической почве. Взвоем. Дайте волю воображению, и вы признаете, что я прав.
— Осторожней! — говорю. — Если я дам волю воображению, от вас тут синя пороха не останется на развод, — говорю. — Это же надо! Приписать мне чужую работу, будто у меня своих мало! Кто вас надоумил?
— Вы сами, дражайший Александр Петрович, — медовым голосом загадочную речь струит отчасти бюрократ Аркадий.
— Саня! Как ты не поймешь — это же не чужая работа, а твоя! Твоя! — с надрывом взывает Пентя. — Это же ты ее придумал. Ты, помноженный на мощь процессорной техники.
— Вот и пишите эту мощь в авторы! — говорю.
— Позвольте! — вмешивается Бахметьев. — Значит, если поэт творит эпопею, пользуясь процессором, вы ему этот процессор в соавторы запишете? Это же нелепость!
— Хорош процессор, который без моего участия такие идеи рожает! Вы меня не уговаривайте, я этого на душу не приму. Стыдно!
— Товарищи! Александр Петрович! — входит в дело Пентин резерв. Извините, Чекмарев моя фамилия, я вашим интерфейсом ведаю. Ей-богу, мы пошли по пустякам. Ну, словно принимаем райские сады, остановились при входе над цветочком и заводимся, белый он должен быть или красный. Смешно! Уж коли на то пошло, то в этой истории есть еще одна заинтересованная сторона, не правда ли, товарищ Балаев? Я имею в виду эту вашу копию и ее мнение на этот счет. Верно?
— Тут что-то есть! — подхватываю.
— Прекрасно! — говорит Чекмарев этот самый. — Вот вы у нее и спросите, что она сама думает об этом деле.
— Чекмарев, Чекмарев! — укоризненно качает головой Владиславович. — Нарушаете насчет словаря. Мы же договорились: никаких “она”. “Он”, Чекмарев, только “он”. Александр Петрович Балаев, в крайнем случае — “третий модификат”.
— Караул! — кричу. — Как это “третий модификат”? Значит, есть еще первый и второй? Вы что, решили выпускать меня массовым тиражом? Кто вам позволил?
— Вот! — говорит Пентя, страшно довольный. — Не говорил ли я вам, друзья дорогие, что технические проблемы это только половина дела. А вторая половина — это проблемы морально-этические, и вот их-то решать куда труднее. Это вам не платки паять и не разъемчики дергать. Всей, простите, мордой впахиваемся. Давайте разбираться.
Короче, базар. А этот Чекмарев гнет свое:
