Мускулы лопались не у многих, у всех рвались стенки сосудов под напором густеющей крови. Синяки появлялись под кожей от самых легких ударов. Кровоизлияния в легкие, в сердце, в мозг. Три тяжелых инфаркта, два паралича. И гипертония у всех до единого, вплоть до самых молодых.
Потом стали ломаться молекулы, в первую очередь белковые, самые непрочные (они не выдерживали ударов молекул погрузневшей воды). Врачи отмечали нарушения обмена веществ в печени, желудке, почках, Усталые, подавленные люди кое-как работали, ползая, словно замерзающие мухи. Пересиливая головную боль, делали расчеты (машинам нельзя было доверять).
А когда Шорин ложился спать, ему показалось, что в каюте находится Цянь. Старик грузно сидел в кресле, щуря хитроватые глаза. Он сказал: “В космосе нужны здоровяки без хронического насморка”. Он сказал:
“В Солнечной системе хватает дела, незачем мчаться невесть куда”. Сказал: “Ты идешь по легкому пути, знания надо добывать трудом, а не списыванием у звездных соседей”. И еще: “Нет ничего дороже жизни, надо беречь людей, сначала обезопасить, потом рисковать”. Все, что говорили противники звездного перелета, повторил сегодня Цянь.
– Я своей жизнью рискую тоже,-возразил Шорин.
Цянь улыбнулся понимающе:
– Я знаю, ты надеешься на функцию. Но разве все люди на свете успевают выполнять функцию? Вспомни друзей твоих – испытателей фотонолетов, вспомни юношу – сына Аренаса. Он выполнил функцию?
– Уйди! –сказал Шорин.-Ты галлюцинация. Я в тебя не верю.
Масса нарастала медленно, на ничтожные доли процента за сутки, и беда подкрадывалась неприметно. Слабели, слабели, болели, лечились, уже привыкли к постоянной немощи, как старики привыкают к старости. Отлеживались, набирали сил, продолжали работу. Но вдруг умер командир звездолета Горянов. Сердце не выдержало. Заменить не удалось: не всегда получается такая операция.
И новый начальник экспедиции профессор Дин, математик, поставил грустный вопрос: лететь дальше или возвращаться?
– Лететь! – сказал Шорин.
Не будем легкомысленными,-сказал Дин.-Половина экипажа лежит в лазарете. Всем ясно, что нара-
щивать скорость нельзя, дальше будет все хуже и хуже,
– Не будем наращивать скорость,-предложил Шорин.-Даже снизим, если надо.
Это означало провести в пути не десять, а двадцать лет или больше того.
– У нас и запасов нет на лишние десятилетия.
– Пополним на Тау.
– Нет никакой уверенности, что у Тау есть планеты.
– Нас послали, чтобы рискнуть.
– Нет, нас послали за знаниями,-сказал Дин твердо.– И мы добыли знание, неприятное, но истинное, Оказалось, что относительность времени не помогает преодолеть пространство. Это важный факт, и мы не имеем права откладывать донесение на два десятка лет. Возвращаясь, мы потеряем два года, но избавим Землю от многих напрасных экспедиций. А если понадобится, нас пошлют, на Тау через два года.
Провели голосование. Двадцать шесть упавшими голосами произнесли грустное слово “назад”. Трое сказали “вперед”, конечно и Шорин. Трое смолчали: они были без сознания.
Дин приказал тормозить.
Больше полугода на торможение, еще год-на возвращение. И все для того, чтобы привезти на Землю разочаровывающее “нет”. Нельзя человеку приближаться к световой скорости. Нельзя надеяться на сокращение времени в звездных полетах. Безрадостный итог экспедиции, безрадостный итог жизни Шорина. Круг человечества очерчен. Вот сотня звезд, до которых оно дотянется, десяток, похожих на Солнце. Есть ли там разумная жизнь? Может быть, и нет.
– Ничего не поделаешь,– говорил Дин.– Вселенная бесконечна, а силы человеческие не бесконечны. Гденибудь придется остановиться.
А Шорин не соглашался останавливаться. Не хотел думать об остановке, заниматься арифметикой предела.
Он размышлял о дальнейшем продвижении. Два года было у него на размышления.
– Лишняя масса мешает нам,-думал он.-Молекулы белка недостаточно прочны. Белок-то не заменишь, всю химию жизни не переделаешь. Но нельзя ли оградить себя от приращения массы? Откуда она берется здесь? Вообще-то частицы вещества образуются из фотонов-из электромагнитного поля. Вероятно, и приращение массы идет за счет окружающего поля тяготения (оно же называется вакуумом, оно же фон, оно же межзвездное пространство). А что если изолировать поле, отрезать его от звездолета? Как отрезать? Да теми же лезвиями Нгуенга, которые сбрасывают горы с Земли и Луны. И еще вдобавок рассекать вакуум перед носом астероида. Тогда масса не будет расти, как бы мы не разгонялись. До какой скорости разгонялись бы? Даже до скорости света и даже… даже, пожалуй, еще выше.
Два года-достаточный срок, чтобы обдумать, обсудить, поспорить. Дин не соглашался категорически, потому что мысли Шорина противоречили старинной, классической теории относительности. Дин выписывал формулы, где в знаменателе была бесконечность, получал дробь, равную нулю. Ноль пространства при скорости света – абсурд. Шорин выводил свои формулы. Он даже пытался провести опыты, используя режущий аппарат двигателя. Но аппарат был недостаточно мощен. Какой-то эффект получился, сотые доли процента выигрыша в скорости. Впрочем, Дин объяснял этот выигрыш иначе:
Результат двухлетних размышлений Шорин сформулировал так: “Скорость света – предел скоростей в вакууме; но там, где нет вакуума, можно двигаться быстрее. Задача состоит в том, чтобы изолировать корабль от вакуума, уничтожить вакуум на пути движения. Надо сделать как бы подводную лодку, испаряющую воду перед собой. Тогда скорость ее будет ограничиваться только скоростью испарения”.
С нетерпением ждал Шорин возвращения. Впрочем, каждый космонавт ждет возвращения с большим нетерпением, чем старта. Так хочется наконец вылезти из нлдоевших железных нор, увидеть родную Луну, круглые кратеры-печати, поставленные космосом, худосочные лунные сады, непахучие цветы в палисадничках Селенограда и голубое лицо Земли-прародительницы над зубчатыми горами.
Стремительно мелькают цифры на табло. Сегодня скорость-двадцать тысяч километров в секунду, завтра – девятнадцать тысяч, послезавтра – восемнадцать тысяч… Желтоватая звезда впереди уже превратилась в маленькое ласковое солнышко, на него больно смотреть. Больные забыли о болезнях, все строят планы: месяц у моря, месяц в горах, три месяца в столице. Театры, академии, людные улицы, незнакомые лица, толпа!
И вот наступает день, когда до Земли достают радиоволны. Через несколько дней Родина отвечает. В рубке на серебристом экране появляется лицо Аренаса. Такой он уже старый, истомленный и такой бесконечно милый, первый соотечественник.
