Была, правда, у этой свободы и оборотная сторона. Еще в первые дни знакомства, окрашенные смущением и неуверенностью, больше прислушиваясь и приглядываясь к окружающему, чем говоря сама, Лариса то ли от Мурзика, то ли от Земекиса, услышала странное выражение «слить».
– Не нравится мне этот человек, – морщась, объяснял то ли Мурзик Земекису, то ли наоборот. – Не нравится, понимаешь? По-моему, он нам не подходит. Что-то в нем чувствуется не то.
А другой, скажем, Земекис, ответствовал, пожимая плечами:
– Ну, если не нравится – значит, не будем. Надо тогда его слить, вот и все.
Упомянутый человек выпадал из круга общения.
Так было с Валечкой, например, которую Земекис прихватил в Старый Сегеж. Ларисе она при беглом знакомстве даже понравилась. Темноволосая строгая такая на вид девица, искусствовед из «Деметры», что на Загородном проспекте. И вместе с тем явно женщина, с очертаниями, которые украсят даже искусствоведа. Не сухофрукт какой-нибудь с университетскими корочками. Элегантность, выработанная, наверное, в своей галерее, легкий брючный костюм, сиреневая с оборками блузка. Дымчатые, суженные книзу, как луковицы, очки. Первое впечатление от неё было очень благоприятное. Даже кольнуло сердце: а вдруг на Георга эти академические чары тоже подействуют? Лариса, помнится, отошла в сторону и несколько нервно подкрасилась.
Однако, когда после двухчасовой довольно жаркой езды, машины, слегка запыленные, остановились в Сегеже возле собора, она сразу обратила внимание на выстывшее более чем обычно лицо Земекиса, на сведенные скулы, на бледно выпуклые глаза, утратившие, казалось, способность воспринимать окружающее. А у Мурзика с его щеточками усов вообще был вид чопорного кота, сунутого в клетку с дворнягой. Куда я попал? – вопрошала округлая щекастая физиономия.
– Плохо? – спросил у него Георг, улучив секунду.
А Мурзик сверкнул глазами и фыркнул действительно, как рассерженный кот:
– Сам увидишь…
За этим «увидишь», к сожалению, дело не стало. Уже по дороге к собору, с которого решено было начать осмотр, Валечка с приятной улыбкой поведала, кто был архитектором данного исторического сооружения, по чьему проекту и при каких обстоятельствах он был возведен и почему автор проекта и собственно архитектор – разные лица. Она разъяснила способ фиксации каменной кладки в прежние времена, просветила насчет тайных ходов, которыми любое такое здание связывалось с соседними, объяснила в чем состоит уникальность именно этого зодческого решения: нефы здесь шире, это придает звуку красочную полноту, а заодно, пока они обходили собор по яблоневым переулкам, прочла им целую лекцию о раннехристианских культовых сооружениях: катакомбность пещерных храмов начала тысячелетия сохранила, разумеется преображенными, некоторые свои черты даже после выхода христианства из тайных молелен.
– Пространство природы на них практически не повлияло. Вспомните готику, она будто высечена из целого куска скалы. В храмах Древней Руси подчеркнута прежде всего лепная теснота пятиглавия. Точно зодчий был ограничен именно пещерным объемом. Правда, с другой стороны это подчеркивает устремленность здания к небу. Что для культового мировосприятия имеет принципиальную важность.
Внутри собора она рассказывала о разных техниках написания фресок, о закреплении красок на штукатурке и о придании им особого «безмолвного звука», посмотрите сюда: как будто накатывается торжественная симфония, далее изложила отличия «чистой фрески» от фрески в стиле «модерн», что, например, довольно удачно делал Ходлер в Швейцарии, а затем, перейдя на шепот, который в пределах собора был все равно слышен отчетливо, заговорила о поразительной общности христианства и манихейства: «освобождение света», в чем Мани прозревал единственный духовный смысл, в сущности, представляет собой «спасение», к которому стремится ортодоксальное христианство. Не случайно, что манихейство породило павликиан, катаров и некоторые другие ереси.
При этом она не забывала креститься перед каждой иконой и горбатыми пальцами впихивать под платок темные локоны.
Не умолкала она ни на секунду. То ли от смущения, попав в компанию незнакомых людей, то ли пыталась таким образом произвести впечатление на Земекиса. У Ларисы уже минут через двадцать начал тупо, как при высокой температуре, ломить затылок. Это было не просто ужасно, этому не видно было конца. Георг слушал, взирая по сторонам с обманчивым равнодушием, Мурзик с Земекисом многозначительно переглядывались у неё за спиной, а Марьяна на середине пространного экскурса о разнице между «земляными пигментами» и красками «медного происхождения» незаметно отступила под своды того, что Валечка называла «нефом», сделала назад один шаг, другой, исчезла за колонной и больше не появлялась. Ларисе страстно хотелось поступить точно так же. Несколько раз она, упираясь взглядом в темные Валечкины зрачки, пыталась дать ей понять, что лекции и длинные монологи здесь неуместны, и, что самое интересное, Валечка отвечала ей таким же понимающим и вполне осмысленным взглядом – что-то жалкое, извиняющееся мелькало в её глазах, но, по-видимому, сила смущения или привычки оказывалась могущественнее: понимание в глазах пропадало, осмысленность вытеснялась профессиональным упорством, и запнувшаяся на мгновение Валечка продолжала читать одну лекцию за другой – с той же сладкой улыбкой экскурсовода, стремящегося понравиться аудитории.
Все-таки она была безнадежна.
И тут Лариса вновь поразилась искусству, с которым был найден выход из этой тягостной ситуации. Никто не сделал Валечке ни одного замечания, никто не стал кашлять или сбивать её недовольными возгласами. Лекция в соборе была выслушана с благодарностью. Георг беззвучно поаплодировал, Земекис поцеловал Валечке кончики пальцев. Однако, когда уже после церкви они зашли в местный ресторанчик позавтракать, тот же Георг затем, вероятно, чтобы дать хоть немного передохнуть остальным, превратился минут на пятнадцать в почтительного и чуткого собеседника. Он даже задавал Валечке какие-то дополнительные вопросы. Слушал, восхищенно кивал, вставлял вполне уместные замечания. А когда решил, что уже достаточно сделал для общества, незаметным движением глаз сбросил её на Мурзика. А когда выдохся Мурзик, пожертвовав ради этого превосходным пломбиром, эстафету служения перехватил отдохнувший Земекис.
Вероятно, к тому моменту судьба Валечки была уже окончательно определена, потому что Земекис на выходе из ресторанчика высказался в том смысле, что компания, разумеется, вещь хорошая, но бывают периоды, когда хочется побыть и наедине, правда, Валечка, нам ведь надо поговорить друг с другом? – и подхватив её под руку, увлек куда-то в сторону универмага. А когда часа через три, осмотрев все, что требовалось, они снова, как было условлено, встретились на главной площади городка, Земекис появился уже один и вид у него был чуть вызывающий и вместе с тем чуть смущенный.
