Огни… Миллионы огней… Мерцают, переливаются, изменяются в цвете. Сосредоточиваются в группы. Тянутся полосами. Все живет, пульсирует, словно город переваривает людей, попавших в его утробу.
Слева, на южном конце Манхеттена, огни вскарабкались на невероятную высоту. Это сгрудились небоскребы, которые должны каждого подплывающего к Нью-Йорку поразить, напугать, подавить своей надменностью, массивностью, бездушием. Где-то там, в порту, стоит статуя Свободы, но тусклого огонька ее факела не видно. Его надежно заслонили долларовые цитадели Уолл-стрита.
– Свобода! – прошептал Джек Петерсон.
Он взглянул вниз, через перила.
Резкий ветер сорвал с него ветхую шляпу, понес и очень далеко швырнул в грязные и холодные волны Ист-Ривера.
А вслед за этой шляпой, словно сожалея о ней, прыгнул с Бруклинского моста и Джек Петерсон, – человек, нашедший правильный путь лишь тогда, когда уже не было сил сделать по этому пути ни шага.
Он летел долго, – Бруклинский мост очень высок.
И в последнее мгновение, в момент наибольшего напряжения мозга, пред Петерсоном ярко, как на экране, вспыхнула полная схема интегратора, – схема, которая была ему уже совсем не нужна.
Щеглов привел Париму в большой светлый зал, улыбнулся и с подчеркнутой торжественностью сказал:
– Вы хотели видеть дифференциатор?.. Вот он!
– Где?
Парима удивленно оглянулась: не то, что дифференциатора, а вообще ничего, говорившего о медицине, она не замечала. Помещение походило на радиостудию: на полу – мягкий ковер, у стен – прожекторы и громкоговорители; небольшая тумба, обрамленная красивой пластмассой. Вот и все.
Девушка поочередно заглянула в углы, постучала кулаком по мягкой обивке стен, посмотрела даже на потолок и смущенно повела плечом:
– Не вижу.
Ей казалось, что инженер шутит. Она окончила курсы радистов, свыше года работала на сингапурской радиостанции и, конечно, сразу заметила бы то сложное радиотехническое сооружение, о котором так много говорил Щеглов.
Инженер подошел к тумбе и открыл крышку:
– А это?
– Это?! – удивилась Парима. – И здесь свыше пяти тысяч радиоламп?
– Этого я не говорил, – засмеялся Щеглов. – Я сказал – «триодов». Но это не лампы, а кристаллы. Каждый из них имеет объем два кубических миллиметра. Схема – печатная. Лишь это и дало возможность достичь такой портативности.
Он приподнял крышку прибора, и Парима восхищенно вскрикнула: какой монтаж!
Однако слово «монтаж» сюда уже не подходило. Тут не было проводов и обычных радиотехнических деталей, к которым эти провода припаиваются. Каждый из каскадов дифференциатора представлял собой тонкую пластмассовую пластинку, на которой серебром и специальными красками была отпечатана радиосхема. Сопротивлениями служили полоски краски. А крохотные кристаллические триоды, играющие роль электронных радиоламп, были заштампованы в пластмассу, и лишь точки металла в местах присоединения к схеме указывали на их присутствие.
– Необыкновенно!.. Необыкновенно! – Парима не удержалась и по-детски всплеснула руками. Затем улыбнулась смущенно. – Ах, простите… Петр Сергеевич, скажите: так это и есть тот интегратор, который вы начали проектировать в Гринхаузе?
– Не интегратор, а дифференциатор, девушка! – с шутливой назидательностью ответил Щеглов. – Это – во-первых. А во-вторых… Как бы вам сказать?.. Я, действительно, мечтал о чем-то подобном. Но… Но когда я вернулся из Малайи в Советский Союз и предложил свой проект, мне без лишних слов показали два агрегата. Один из них – интегратор, но такой мощности, которая Харвуду и не снилась. А другой… – инженер кивнул головой в сторону пластмассовой тумбы.
– Дифференциатор?
– Да. Моя заслуга состоит в том, что я дал ему это короткое название вместо длиннейшего, которого натощак не произнести. Ну, да еще в том, что я предложил применить печатные радиосхемы и этим уменьшил объем конструкции ровно в двадцать раз.
– Вы обещали объяснить принцип работы дифференциатора.
Щеглов посмотрел на часы:
– Пусть попозже, Парима. Сейчас начнется сеанс. Я приведу Михаила, а вы забирайтесь в уголок и сидите тихохонько, как мышка. Хорошо?
Парима серьезно качнула головой. Она согласна выполнять любые условия, лишь бы присутствовать на первом лечебном сеансе, от успеха которого, возможно, зависит все.
Щеглов помог Лымарю сесть на диван и вышел.
Парима была не дальше, чем в пяти метрах от Михаила. Подойти бы сейчас к нему, поцеловать, сказать что-нибудь такое нежное, такое хорошее, чтобы после этих слов стало у него на душе легко и светло!
Сидит Ми-Ха-Ло на диване точно такой же, каким был пять лет тому назад, – широкоплечий, высокий, но очень бледный. Никто бы не сказал, что он слепой. Просто задумался человек, устремил в пространство рассеянный взгляд ясных глаз, вспоминает, обдумывает… Вот проскользнуло воспоминание о чем-то досадном – и на лице появилось выражение страдания. А вот разгладились морщины, набежала улыбка… Может быть, о Париме?
Сквозь неплотно прикрытую дверь из коридора послышались голоса. Парима отодвинулась дальше, за ширму. Она еще успела увидеть, как Михаил вскочил, одернул пиджак, а в комнату вошли инженер Щеглов и высокий белобородый человек. Это, вероятно, и был академик Довгополов, руководитель научно-исследовательского института биофизики.
С этого времени, не решаясь высунуть нос из своего убежища, она, как и Ми-Ха-Ло, воспринимала все лишь на слух. Но Парима хотя бы знала в лицо человека, на которого возлагалось столько надежд. А Михаил мог только фантазировать.
Лымарю показалось, что академик чем-то очень рассержен. Он пожал руку Михаила, пробормотал свою фамилию и, продолжая разговор, набросился на Щеглова:
– Дать такое усиление?!.. Мой дорогой, да знаете ли вы, насколько серьезно это дело – изучение человеческого мозга?!
В этой фразе было что-то очень и очень знакомое. Лымарь напряг память и вдруг вспомнил: профессор!.. Да, именно эту фразу, с этими же интонациями, произнес много лет назад высокий седеющий профессор… Это было в институте экспериментальной физиологии, где шестнадцатилетний Миша Лымарь впервые увидел приборы для записи биотоков мозга.
И такой приятной показалась Михаилу эта неожиданная встреча, что он, забыв о торжественности момента о тревоге, не оставлявшей его последние дни перед решающим опытом, придвинулся ближе и сказал басом:
– Альфа-ритмы!
– Да к чему тут альфа-ритмы! – напустился Довгополов и на него. – Для исследования альфа-ритмов эту методику действительно можно использовать. Но здесь… Напрасно, товарищ Щеглов, вы ищете поддержки у больного!.. В нашем случае речь идет о мозге, в котором вследствие травмы возникло торможение. Ну?.. Что вы мне на это скажете?
