Владимир Савченко - Должность во Вселенной

— Слушайте, Саша, вы же до ерунды договорились! — не выдержал директор. — Сами себя опровергаете. Ведь чтобы было, что забыть и утратить, сначала надо же это знать и уметь. Стало быть, необходимо допустить, что у ваших гипотетических изначальных сразу была высокая культура, огромные знания обо всем… а откуда это возьмется?

— Куль-ту-ра… зна-ни-е?… — Корнев произнес эти слова с усилием, смотрел на Пеца — и в глазах за воспаленными веками все больше прибавлялось веселого и злого изумления. — О господи, Вэ-Вэ, так вы… так вы ничего не поняли?! А я-то верил в вас больше, чем в себя. Куль-тура, зна-ние — надо же! Ха-ха!.. — Он лег на стол и даже ногами задрыгал от похожего на рыдание хохота. — Ха-ха-ха-аа! Какая культура, какое к чертям знание?! Ха-а-хаа-а-ха-ха!..

Это выглядело возмутительно. Пец осатанел:

— Встаньте! — рявкнул он, и Корнев сразу оказался на ногах. — Вот верить в меня не надо, я не бог и не претендую… а обязанности свои, равно как и мои распоряжения, извольте выполнять. Во-первых, займитесь делами, как подобает главному инженеру, у вас их накопилось более чем достаточно. Второе: приведите себя в божеский вид, общайтесь с сотрудниками корректно и по-деловому. Третье: рекомендую вам не подниматься сюда и не участвовать в исследовании MB, покуда не выправите крен в мозгах. Вот так!

— Слушаюсь, Валерьян Вениаминович! — Корнев стал по стойке «смирно», свел вместе пятки в драных носках. — Бу сде. Исполню. Особенно насчет крена в мозгах.

Но в глазах его блестел упрек и насмешливое превосходство — превосходство человека, который понял то, что ему, Пецу, недоступно и о чем не имеет смысла с ним толковать.

Эта шутовская поза, этот блеск глаз и вообще весь разговор… Валерьян Вениаминович почувствовал, что с него хватит, и вышел, не сказав ни слова.

Бой — с Корневым за Корнева — был проигран.

Мертвец неспешно шагал вниз, пролет за пролетом оставляя за собой лестницу осевой башни. Вокруг колыхались, искривлялись призрачно, растекались в стороны радужно размытые контуры и пятна, выделявшие из плотного пространства пенистое нечто, имевшее при его жизни значение и названия. Теперь названий не было, мир стал простым и единообразным — первичным. Только изредка он вспоминал: это «коридоры» (для перемещений комочков живого желе), а по бокам «лаборатории», «мастерские», «отделы» (пустоты, в которых они колышутся и вихрятся в том, что считают «своей деятельностью»). Ко всему этому он еще недавно имел отношение, взаимодействовал, колыхался-барахтался вместе со всеми. Он и сейчас делал вид, что имеет отношение, так было проще: когда кто-либо из живых подходил и заговаривал о том, что они считают «проблемами», «делами», он останавливался, выслушивал вежливо и, не вникая — ему не во что более было вникать, соглашался, когда ждали согласия, возражал, когда ждали возражения. Даже отдавал приказы — именно те, какие уже маячили (он видел!) на другом конце веревки-желания относящегося, веревки, которой опутала всех так называемая «жизнь», многомерная паутина связей. И тем ослаблял веревку, выскользал, отделывался — освобождался. Главным для этого было не нарушать окрестное колыхание-вихрение, внося в него свое.

Он так и делал. На восьмом уровне кто-то (неважно кто) протянул ему бумаги, втолковывая что-то (неважно что), и, разумеется: «Александр Иваныч, подпишите!» Он подписал к исполнению, хотя в их жизни это противоречило распоряжению, которое он таким же манером «отдал» двадцатью этажами выше. Но это в их жизни, в сложно дифференцировавшейся посредством собственных заблуждений протоплазме. Никаких противоречий не бывает в Едином. Как нет в нем и названий. Как нет и связей.

Протоплазма… Она возникла в теплых мутных морях, чувствуя немо и слепо все воздействия среды либо как «приятные» (способствуют целости, росту, размножению), либо «неприятные», препятствующие тому же. Приятное было хорошо, к нему следовало стремиться; неприятное плохо, его следовало избегать. Первичное, доклеточное добро и зло, из которого потом комочки усложнившейся протоплазмы, проповедники и философы, сочинили нравственные принципы. Первичное желе усложнилось от разнообразия сред и обстоятельств на планете, обзавелось органами, распределило по ним общее чувство, тем породило обилие качеств, а по ним на высшей стадии развития — и слов. Но природа ощущений, их крайний субъективизм и турбулентная вздорность — от этого не изменились и не могли измениться. И па-ашел расти, усложняться, ветвиться мир существ, их видов, свойств, качеств, действий, понятий, мир, проявляющий в множественном запутанном разнообразии одно и то же: усложнившиеся реакции протоплазмы на «± приятно».

Это протоплазма колыхалась и дрожала сейчас вокруг от забот и стремлений — не только в башне, всюду! — вспучивалась намерениями, замыслами, хлюпала и плескалась действиями, желеобразно вибрировала сигналами, которые расходились кругами от мест возбуждения, текла по «трещинам»-коммуникациям, завивалась круговертями обмена веществ, удовлетворенно чавкала-переваривала, заполняла пустоты. Она прикидывалась растениями, организмами, животными, людьми, семьями, коллективами, народами, человечеством, биосферой и ноосферой. Только его теперь не обманешь.

— Ничто не сотворено, — шептали бледные губы. — Деление бактерии неотличимо от родов ребёнка. Ничто не сотворено!..

На шестом уровне мертвец вышел на перевалочную площадку внешнего слоя, стоял на краю, покачиваясь с носков на пятки, смотрел. Внизу, в красно-оранжевом сумраке зоны вяло шевелились механизмы, ползали машины. Слева, на загибающейся вниз, к горизонту, площадке собирали ангар (при жизни он помнил, какой и для чего); дуговая бетонная форма и стрела автокрана образовали фигуру, похожую на скелет звероящера. Стрела поворачивалась, смещала конец фермы — звероящер жил, поводил шеей и боками. Звуки зоны: басовистые рыки моторов, замедленные лязги и удары, тягучие возгласы — тоже вписывались в картину мезозойского болота.

— Ничто не сотворено, — шептали губы, — ничего не было и нет. Восприятие фермы и крана как звероящера не более ложно, чем восприятие их как фермы и крана. Ничто не сотворено!