— Да, Зар. Он мне подходит. Я буду говорить с ним, вспоминая Роя.
Расплатившись, Стингрей поспешил домой. Соя ждала его, извещенная по просьбе Майкла дежурным по УЛСБИ. Видимо, ей удалось выпытать из вестника больше, чем хотел передать Стингрей, потому что теперь в глазах ее стояли слезы. Не находя слов, Майкл протянул жене горшок с чегром.
— Я теперь долго никуда от тебя не уйду. — Он извлек из кармана чип электронной книги, который передал ему умирающий Гаррет. — Это для тебя. Рой, похоже, нашел еще что-то от Хелымара.
Соя, отставив цветок, быстро заменила в одной из своих книжек чип на полученный от мужа. Экран вспыхнул, являя строки:
Ветер весенний мне шепчет — проснись.
Он дразнит меня ароматом весны.
Кричит мне: «Эй, друг, поскорей улыбнись!
Пора бы тебе позабыть твои сны».
Но в звоне капели твой смех узнаю.
Весна хороша, но прекраснее ты.
И если я вновь с ветром песнь запою,
Она про надежду из светлой мечты.
Пусть глупо все это, пусть не для меня,
Но имя хочу вновь и вновь повторять!
Не плача и злую судьбу не кляня,
Все знают — чего не имеешь, того не терять.
Мне не дано быть тем, кто на руках,
От всех опасностей тебя оберегая, несет!
Кто твой разгонит страх. И сможет растопить печали лед.
Кто, под уставшую головку подставляя плечо,
Вздохнуть боится лишний раз. Кто…
Впрочем, для себя лишь оставляя
Свои мечты, иной продолжу сказ.
Я буду помнить, как смотрела
Ты на бутоны хрупких розг
Как в миг ненастья ты роняла
С волшебных глаз кристаллы слез.
— Я больше не хочу его стихов! — Соя, выронив книгу, прильнула к Майклу. — Я хочу только одного — чтобы ты был со мной. Я очень тебя люблю. Я схожу с ума все время, пока тебя нет рядом.
— Теперь мы будем вместе. — Крепко обняв жену, он одной рукой нежно гладил ее волосы. — Может, и не навсегда, но надолго.
— Ты в отпуске? — Она вдруг сообразила, что уже слышала это.
— Нет. Меня перевели в кабинет. Мы завтра летим на Меото. Знаешь, может, нам действительно подумать о ребенке? — Что? — Она изумленно распахнула глаза.
— Да. Я хочу. Я действительно хочу этого.
* * *
В небольшом кубрике, где разместились без малого пятьдесят бойцов одного из отделений мобильной пехоты 3-го Имперского Флота, горела лишь тусклая бурая лампа ночного освещения. Отбой был сыгран двадцать минут назад, но мало кто из пехотинцев спал. Здесь, в тягучем, словно просроченный кефир, неуюте базы командиры закрывали глаза на некоторые нарушения режима. Где-то в углу тоскливо ныла электронная гармошка, которой вторил едва слышный голос ее хозяина:
Эй, солдат, придержи свои нервы,
Стисни зубы и глубже дыши,
Ты не первый и не последний,
Другие служили, и ты послужи…
От неприцельного броска тяжелым ботинком поющего спасало только то, что он пел действительно едва слышно, да общая апатия, которую принесло погружение в болото бесцельной казарменной жизни.
Тебе тяжело, понимаю, братишка.
Был когда-то таким же и я.
Руки опустишь, тогда тебе крышка.
Умей всегда постоять за себя.
Вряд ли кому-то удалось бы сказать, кто и когда сочинил это не блещущее смыслом и слогом творение, как, впрочем, и множество иных. Но раз песни жили, — грубые, примитивные, то кичливые, то пошлые, — значит, они что-то давали тем, кто их пел и слушал. Не смысл, коего в них почти не было, но смутные ассоциации и воспоминания.
Пусть же рядом беды кружатся, Пусть удача уйдет без следа. Верь в нее, и она возвратится. Придут, поверь, твои времена…
Чагги никак не мог заснуть. Тому виной была совсем не песня. Что-то внутри — то ли страх, то ли присущее каждому тьяйерцу чувство самосохранения — мешало сну вступить в свои права. Солдат завозился, пытаясь улечься поудобнее.
— Чаг, ты чего? — Лежавший на соседней койке Лакаскад выпустил сквозь подушку струю дыма от короткого окурка дешевой сигареты, который он только что раскурил. Пройдя через подушку, дым стал практически невидимым. Вошедший внезапно сержант не увидит предательского облака, а лишь почувствует запах смеси дрянного местного табака с какой-то местной же дрянью, обладавшей успокоительным эффектом. Понять, кто именно только что курил, практически невозможно, а всех за эту мелочь не накажешь — не курсанты в учебке.
— Не знаю, Том. Сам не пойму. Хреново мне.
— Заболел в смысле? — Томас, привстав на локте, посмотрел на друга.
— Нет, не заболел. Говорю тебе, сам не пойму.
— Бывает. Засиделся ты тут, вот и маешься. Хочешь? — Он протянул тлеющий окурок.
— Нет, спасибо. — Тьяйерец вздохнул: — Да усну я сейчас. Усну.
— Как хочешь. Я вот все думаю. Наш флот так нехило с гранисянами схлестнулся. Мы на их планете были. По руинам города ходили. Йотом отступали!.. А я ведь их так ни разу и не видел. Может, скоро уже все кончится, а я так их и не увижу!..
Чагги не ответил. Просто не хотел сейчас вступать в беседу, поэтому, прислушиваясь к плачу гармошки, сделал вид, что заснул.
Подумай, солдат. Придержи свои нервы.
Дни бегут, словно в речке вода.
Ты не первый и не последний.
О днях этих ты не жалей никогда…
Под этот ноющий голос он действительно заснул, провалившись в красивый сон о юной тьяйерке, солнечном мире и радуге над быстрой и чистой рекой. Он спал счастливым сном, не видя, как подползает со всех сторон к их миру безжалостная тьма войны.
Империя засыпала, просыпалась, плакала и смеялась. Она готовилась к большой боли войны и наслаждалась искрами счастья своих подданных. Она многое оставила позади, но еще большее ожидало впереди, складываясь в цветную мозаику бытия — Имперскую мозаику…
