— Самое время вспоминать старые обиды!
— Большей части населения бывшего Союза перестройка, как я понимаю, так искалечила жизнь, что это едва ли можно назвать просто обидой. А поскольку ограбленным, униженным и оскорбленным до Кремля не добраться и подлинных виновников своих бед не наказать, они срывают злобу на тех, кто попался под руку.
— Тебе-то это откуда знать?
— Толя, дитятко, ты глаза-то разуй! Не все вокруг, как ты да моя мама, такие сытенькие и благополучненькие!
— Вот уж истинно: «Ужасный век, ужасные сердца!»
— То ли еще будет — погоди!
* * *
Гарью тянуло от дачи Немировых, и я сказал Яне, что лучше нам туда не соваться. После посещения Мальгина я уже понял, что означает этот дым, но она велела мне не трусить и жать вперед.
Маленький и аккуратный, покрашенный в розовый, «поросячий» цвет, щитовой домик, какие строили лет сорок назад и называли почему-то «финскими», пылал и чадил, как факел. Хотя настоящих факелов я ни разу в жизни не видел, разве что в кино. Немировых видно не было, и я сказал Яне, что пора сматываться.
— Высади меня здесь, а потом можешь мотать! — процедила она, и мы подъехали к распахнутой калитке в сделанном из проволочной сетки заборе.
Яна выскочила из «девятки», держа двустволку наперевес. Я вооружился монтировкой и последовал за ней, уговаривая себя, что все еще может быть не так плохо. Могла же загореться, например, дряхлая проводка. Или еще что-нибудь. А старенькие врачи, видя, что самим пожар не потушить, побежали за помощью к соседям. Или уехали, в Питер. Или в Мальгино. Или пошли проведать Вадю. При мысле о Ваде я замедлил шаг.
— Яна!
— Вон они…
Я увидел их сразу. Иван Николаевич лежал на крылечке, а Вера Денисовна чуть подалее, на веранде. И крови было совсем мало. Почти что и не было. Так, несколько пятнышек на груди у Ивана Николаевича и на седых, растрепанных волосах Веры Денисовны. Совсем не так много, как в фильмах, где из каждой царапины на рембообразном герое она хлещет фонтаном…
— Держи! — Яна сунула мне в руки берданку, которая, даже заряженная патронами с картечью, была детской пукалкой по сравнению с «калашом» убийц наших соседей.
— Ну? — спросил я, хотя все было и без того ясно.
Яна закрыла глаза Вере Денисовне. Поправила зачем-то пробитый пулями кухонный фартук на груди у Ивана Николаевича и поднялась с колен.
— Пошли, там Вадя. Один, — сказал я, чувствуя, как волны выхлестывающего из дверей жара обдают мне лицо. — Надо уезжать как можно скорее.
Яна молчала, и я, ухватив ее за руку, потащил к машине. Пламя за спиной свистело и гудело, что-то в глубине домика трещало и рушилось. Огонь с минуты на минуту должен был вырваться на веранду и охватить тела старых врачей. Лично я хотел бы быть кремированным, а не гнить в земле. Древние греки, сжигавшие тела своих павших товарищей, были мне как-то ближе христиан с их склепами и кладбищами. Господи, прости нам прегрешения наши!
Прими души Немировых в чертоги Твои и райские кущи! Безвинно убиенным у Тебя, говорят, льготы, а они к тому же были врачами…
В машине Яна разрыдалась, и мне нечем было ее утешить. Да и некогда было утешать, поскольку никто, кроме нас, поблизости не жил, и убийцы наверняка направились к Ваде. Похоже, кто-то следил за нами, ведь не случайно же они объявились здесь, когда мы уехали в Мальгино?
* * *
Гады начали палить по моему Росинанту, едва мы свернули в переулок. Переднее стекло рассыпалось вдребезги, и я до сих пор не понимаю, как они не изрешетили нас, пока я разворачивался. То есть бедняге Росинанту они капитально попортили шкуру, но он все же унес нас от смерти. Приехавшие к даче Вовки Белоброва мерзавцы не стали догонять нас на скромно стоящем у калитки «уазике» защитного цвета.
Дачу семьи Белобровых они подожгли так же, как дачу Немировых, и мы решили туда не возвращаться. Решал, честно говоря, я один — отревевшись, Яна впала в некое подобие ступора и начала приходить в себя только под утро. К тому времени я успел несколько часов поспать и добраться до местечка Кирсина, находящееся неподалеку от Тосно.
Я кружил по ночным дорогам на пробитом пулями Росинанте и каждую минуту думал, что вот на этой-то, едва угадывавшейся в сумерках колдобине он и сдохнет. Не знаю, как мне удалось добраться до Ладожского моста и почему он оказался неразрушен. Точно так же, впрочем, я не понимаю, зачем было кому-то убивать Немировых и Вадю. Зачем было палить по нам, если этим выродкам не нужна была наша машина? Я вообще, кажется, перестаю понимать, что творится в этом озверевшем мире. Фары у «девятки» не работали, но первую половину ночи мне хватало зарева от пылавших поселков, которые поджигали вовсе не фишфроги.
Перед Ладожским мостом меня остановили ребята в камуфляже, и я подумал, что нам пришел окончательный каюк. Однако вид моего Росинанта произвел на них сильное впечатление и нас не задержали. Изъяли из багажника охотничье ружье, которым мы так и не воспользовались, и отпустили с миром.
Второй раз нас попытались задержать на другой стороне Невы, но усатый, похожий на старого чекиста из революционных фильмов дядька, погоны которого я не разглядел из-за накинутой на плечи плащ-палатки, заглянув в салон и посветив на Яну фонариком, коротко скомандовал: «Пропустить» — и мы поползли дальше. Переехав мост через Мгу, я, зарулив в какие-то кусты, заснул как убитый, а потом, набравшись нахальства, остановил какую-то монстрообразную военную машину и уговорил парня слить мне некую толику бензина. Сдуру я начал совать ему в нос корочки члена Союза журналистов — раньше это помогало, — но тот сказал, что все корочки ему до фени, а вот часы у меня клевые. Прочихавшись после его бензина, Росинант продолжал ползти вперед и доставил нас в Кирсино.
И вот тут-то Яна, проспав пару часов глубоким, как смерть, сном, сказала нечто разумное. Я имею в виду, попросилась в кустики, после чего у нас состоялся весьма странный разговор.
— Что это за глухомань? — спросила она, а когда я ответил, что у нее, кажется, есть подруга в Гришкино, которое находится южнее Тосно, рассмеялась сухим и колючим как иголки смехом.
— Ты что же, в гости к моей подруге захотел?
По правде сказать, я ничего сейчас не хотел. Стоило мне закрыть глаза, и я видел тела Немировых на веранде пожираемого пламенем домика. И другие горящие или сгоревшие уже дотла дома, мимо которых проезжал этой ночью. И знал только одно, а именно, чего я не хочу. Видеть другие горящие дома, руины, город беженцев на окраинах Питера и убитых, в смерти которых виновны отнюдь не зеленые человечки.
