– Так кем же он тебя считает – или считал?
– Музой, – ответила она.
– То есть… вдохновением?
– Во время оно музы были очень важны для космоса. Они трудились сотни миллиардов лет, подчищая за Брахмой, который не останавливал непрерывного творения, будучи не в состоянии перекрыть изливавшийся из него поток любви – любви в его собственном понимании. Музы позволили появиться памяти, не препятствовали возникновению крошечных наблюдателей, обожаемых Брахмой – беспечным, беспредельным и полным страсти… А затем процесс творения прекратился. Последовала эпоха Триллениума – ничего нового, одна лишь искусная перетасовка старого. Утверждают, что Брахма попросту заснул. И пока он спит, нет необходимости в музах. Мы конденсируемся, подобно дождю или снежным хлопьям… шквал самоцветов, раскиданных по темным световым годам…
– Брахма. Древнее имя.
– «Древний» здесь даже близко не годится. Мне неведомо, добилась ли я успеха или потерпела неудачу, или же меня просто выбросили за ненадобностью – но я помню, что была раскидана по всем тем местам, где обитали люди. После этого – пока меня не доставили сюда – я не помню ничего.
– А сейчас ты почти во всем напоминаешь человека.
– Почему ты не уходишь, а продолжаешь беседовать со мной? Я привлекательна? Шеняне так не считают…
От ее дыхания веяло освежающим ветерком, прохладным и влажным, и всякий раз, как ее глаза останавливались на Сангмере, он чувствовал себя уютно: согретым, в сухости и безопасности. Он решил повнимательнее ее разглядеть, здесь, на берегу великого, серебристого векторного моря.
– Похоже, ты любишь помогать, заботиться о людях, – заметил он. – Это замечательно.
– Тебе нравится, когда тебя пестуют и лелеют?
– Ну, это далеко не все, на что ты способна. Когда ты касаешься меня, я чувствую огонь в самой сокровенной глубине. Ты желаешь, чтобы я вырос и отыскал свою истинную историю, мое предназначение. Мне кажется, что ты хочешь быть рядом со мной, чтобы вместе видеть новое, разделить восторг открытия.
– Что открывает любой, то открываю и я, – сказала Ишанаксада. – И это чистая правда. Однако если я стану человеком… Перед тобой не все мое существо. Я двуедина.
– Как понять: «двуедина»?
– Она всегда со мной – мы неразлучны. Полибибл должен был тебя предупредить.
– Увы.
– И шеняне об этом не упоминали?
– Про тебя мне ничего не рассказывали. Моя команда перенесла тяготы сложного путешествия – может статься, шеняне не хотели нас тревожить…
– Должна признаться, что они видят во мне источник чрезвычайной угрозы. Они бы с удовольствием узнали, что найдено решение моей загадки, – или что я просто покинула их мир. Ведь я не только вдохновляю, я исправляю.
– И что здесь такого?
– Кое-какие вещи невозможно исправить. В этих случаях я делаю так, что они исчезают. Как если бы их никогда не было.
Сангмер пристально разглядывал свою визави – в той степени, насколько мог ее видеть – похоже, порой возникала тень той, второй, что скрывалась за этими прекрасными и вечно меняющимися очертаниями.
– Сделай так, чтобы Хаос тоже исчез!
– О, моя разрушительная сторона не столь эффективна, как сторона вдохновляющая – до тех пор, пока спит Брахма. Так мне сказали, и этому я верю.
Сангмер нахмурился.
– Что ж, кем или чем бы ты ни была – ты самая изумительная, экстраординарная, почти очеловеченная женщина из всех, кого мне довелось встретить.
А ведь я знавал замечательно разнообразных женщин – ко многим из них вообще нельзя применить это слово, например к Асурам…
Ишанаксада тут же принялась конденсироваться еще сильнее, набухая плотностью с каждым новым словом.
– Расскажи мне про них, – промолвила она. – Ты считал их прекрасными. Мне хотелось бы знать, как они ласкали тебя.
От такого стало больно. Вопль вековечного отчаянья пронзил темную залу и потерялся, не оставив даже эха среди тлена запустения.
Где же он?! Почему не приходит за мной?!
Джек бросил мимолетный взгляд через плечо. Он держался впереди Главка с Даниэлем, просто следуя тянущему позыву камня. Верил ли он им или нет – роли не играло. Впрочем, понятное дело – не верил. Он хотел убедиться, на что именно способен, чего может достичь самостоятельно, без чьей-то помощи.
Бесконечные мили нагромождений обладали своеобразной тишиной, неким качеством, которое глубоко отличалось от примитивного отсутствия всяческого звука. На какое-то время очутившись в одиночестве, Джек пытался вспомнить, где ему довелось побывать, что довелось увидеть и услышать – совместить все это, обдумать, не отвлекаясь на какие-либо раздражители.
Непонятно отчего, но такой подход позволил видеть и размышлять с меньшими затратами усилий.
Тихий, не вполне мелодичный посвист нашел дорожку к его губам. Джек держал камень перед собой, пытаясь понять его слабые подергивания. И постепенно, со временем, от которого почти ничего не осталось, камень провел его под громадным, вертикальным полотнищем. Оно уходило ввысь, подвешенное за крюк, скрытый во вздыбленной тени: исковерканное, шишковатое полотно размером с Манхеттен, покрытое гигантскими, рваными узорами уникальной расцветки, которые вращались вокруг серебристо-серого глянца.
Допустим, он искренне поверит, что в данный момент пересекает подвешенные руины города из будущего? Поверит в то, что здесь когда-то жили люди? В то, что, захватив Сиэтл и высосав из него жизнь, нечто также высосало жизнь из этих людей, сбило их в единую массу, сделало донельзя равными?
Джек никогда не отличался склонностью к философствованию, однако над этим стоит задуматься. Вот он ходит, насвистывает, смотрит по сторонам – изумляется! – но ведь ничего же на самом деле нет, в том числе и времени, которое некогда обладало определенным, стародавним смыслом. Здесь царствует его собственное время – он до сих пор откладывает в себе воспоминания…
Разве не этим способом дается определение понятию времени?
Он шел и насвистывал, но решил, что размышления практически бесполезны. Легко быть смиренным, когда тайна грозится раздавить тебя за любым поворотом.
– Я – то, что я есть, – бормотал он. – Я мыслю, следовательно, существую. Я помню, следовательно, существую. Я сам выбрал себе имя, следовательно, существую. Есть хочется, следовательно, я существую. Я беспокоюсь за друзей, следовательно, существую. Хочется увидеть, чем все это закончится, следовательно, я существую. Желаю продолжить путь и завершить свою историю – сделать больше воспоминаний – их никогда не бывает достаточно – следовательно, я существую…
Я один, но вокруг меня ничего не исчезло.
Следовательно, я существую.
Хочу вернуть все к нормальному положению дел, следова…
Откуда-то издалека донесся страшный звук – не вполне человеческий. Загробные стенания, до такой степени исполненные отчаянья и пытки, что боль как будто сыпалась сверху мелким дождиком.
– Джинни, – прошептал он и нервно облизнул губы, боясь, что на них лопнет кожа.
Что-то ткнулось ему под коленку – то ли усы, то ли щупальца. Вообразив гигантскую уховертку, он подскочил на месте, глянул под ноги… и чуть не выронил сум-бегунок.
Об икры терлась кошка: изогнула спину, посмотрела вверх – и раскрыла пасть, словно хотела издать какой-то звук. Но и кошка оказалась беззвучной. Ему пришло в голову, что он где-то видел ее – его – этого кота… Неожиданно Джек узнал в нем одного из обитателей бидвелловского склада, и отчего-то ни капельки не удивился, не задался вопросом, чем тут занимается сей мурлыка. Само присутствие Джека в этом месте побивало рекорды невероятности. Он присел, погладил мягкий мех кошачьей головы, игриво потеребил бархатистые ушки, и сразу ощутил прилив сил, ощущение комфорта, уюта, нормальности, веры в себя. Кошки на такие вещи мастера. Простое признание того, что кошка тебя принимает, несет в себе ценный заряд, несмотря на кошачью отчужденность и снисходительность к людям, – а может, именно из-за этого.
– Что ж, – сказал Джек, – наверное, не следует пыжиться изо всех сил и стараться все склеить обратно в одиночку. Похоже, и ты, приятель, внесешь свою посильную лепту.
Кот призадумался на секунду, проурчал согласие, затем легонько куснул за палец, отбежал на несколько ярдов и выжидающе присел на задние лапы. Джек проконсультировался с сум-бегунком, приподняв камень над макушкой.
Кот побежал вперед.
Мнения котофея и камня совпали. И тот и другой настаивали на одном и том же направлении.
Натараджа тревожила Даниэля. Откуда он помнил это название? Бидвелл ничего такого не говорил. И Главк. Или Джек с Джинни.
Вместе с тем он видел город с необычной ясностью, словно сам был свидетелем его кончины, наблюдал проницательным взглядом, соединенным некой связью с глубоко запрятанным, изощренным умом.
