— Хорошо, Нюсенька, включите. Посмотрим…
Секретарша подошла к информатору, потыкала пальцем в клавиши. Экраны не осветились.
— Наверное, у них еще телекамеру не поставили?…
— Вот видите, — главный инженер развел руками. — Не могу же я бегать на каждый объект. Не разорваться же мне. Пусть поставят и подключатся — тогда.
— Хорошо, Александр Иванович, я передам.
Как много было в ее интонациях сверх положенного по службе! И, направляясь к приемной, Нюся прошла близ Корнева очень медленно. Ей не хотелось от него уходить. Он понял, взял ее за руку. Она остановилась:
— Что, Александр Иванович? — хотя по голосу и тревожно-радостному взгляду ясно было: поняла что.
Ах, как жива была ее теплая кисть — с пульсирующей жилкой под тонкой кожей! И как отозвалась на движение руки Корнева ее талия, когда он привлек ее, поставил между коленей, а потом и посадил на колени. Нюся положила руки на его плечи — с честным намерением оттолкнуться или хоть упереться. Но разве могла она оттолкнуть его, дорогого каждой чертой лица, каждой морщинкой, каждой складкой одежды? И руки сами оказались за шеей Александра Ивановича.
«Любовь… — размышлял тот, чувствуя щекой, как бьется ее сердце пониже маленькой тугой груди. — Любовь, название для чего-то тоже крайне простого. Проще всех слов. Потому что одинаково свойственна она всему живому. Наверно, и самка кузнечика, которую самец на время спаривания угощает приманкой, мнит, что этот — единственный, парень что надо… а он потом забирает недоеденное для другой. Вот — сердчишко бойчее стучит. — Он отстранил Нюсю, аналитически взглянул на лицо — порозовели щеки, блестят глаза, дыхание углубилось. И где надо набухает кровь, выделяются из желез секреты и слизь. Любовь!..»
— Ты бы не крутилась около меня, девушка, — рассудительно молвил мертвец, опуская руки. — Человек я семейный и на виду. Вы…у — и никаких перспектив.
Короткий гневный не то всхлип, не то стон. Оскорбленно простучали каблучки по паркету. Хлопнула дверь. Корнев опустил голову в ладони. Вот и еще комочек жизни оторвался от него. «И пусть. Скорей бы уж».
Александр Иванович знал, что после понятого-прочувстванного в Меняющейся Вселенной он — не жилец. Душа была отравлена, разъедена и мертва. Тугая струя, что несла от грандиозного замысла к еще более грандиозным, от идеи к идее, от дела к делу, — выбросила теперь его на кренистый берег убийственного сверхчеловеческого знания. Зевай жабрами, бей хвостом, трепещи плавниками, вскидывайся — изранишься, но конец не отдалишь. И он понимал, что реальный конец теперь только вопрос времени и обстоятельств. «Скорей бы…»
Он пересел к столу, взял принесенную папку (а Нюся в это время, закрыв лицо ладонями и поскуливая от нестерпимой обиды, мчала по коридору к лифту: прочь отсюда, прочь скорей и навсегда! Она была готова для него на все, отдать себя… а он… а он!..), раскрыл авторучку и принялся, не глядя, не читая, выводить в углу каждой бумаги одну и ту же резолюцию: «ДС. Корнев» — и дату с указанием, как положено, часа уровню.
Смерть открыла дверь в кабинет, вошла без стука и Корнев ее не узнал. Да и мудрено было узнать: она явилась в облике пожилого кавказца с румяно-сизыми щеками, с крупным и также сизым носом, английскими усиками квадратом под ним и веселыми, все понимающими глазами.
— Дэ-эс! — кинул посетителю Корнев, подняв голову. И, поскольку тот приближался, повторил раздраженно и четко: — Я же сказал: дэ-эс!
— Дэсс?… — не понял или прикинулся, что не понял, вошедший, остановился у стола. — Дэсс… нет, дэссертные не дэлаем. Коньяки дэлаем. Разрешите представиться: Нахапет Логосович Мальва, представитель коньячных заводов Закавказья.
Это становилось интересно. Корнев отодвинул бумаги, уставился на представителя.
— Важное дело привело меня к вам, очень важное, просто необыкновенно, — говорил тот, извлекая из пузатого коричневого портфеля бутылки. — Вот, изволите видеть, ординарный грузинский коньяк — и тот надо выдерживать три года. Но что для коньяка три года, младенческий возраст! Не только в смысле крепости — букет, аромат, вкусовая гамма… все не установилось еще, понимаете. Вот, не угодно ли сравнить, — и на столе появились дегустационные стаканчики с делениями, — хотя бы с двенадцатилетним?
Корнев сравнил. Верно, двенадцатилетний коньяк «Мцыри» был куда лучше — и по букету, и по аромату, и по вкусовой гамме.
— Но ведь и это, можно сказать, коньяк-подросток, — продолжал Нахапет Мальва, вытаскивая темную бутылку без этикетки. — Настоящий коньяк — который нам, увы, недоступен, разве только министрам и миллионерам! — должен иметь возраст зрелого мужчины. Не угодно ли сравнить с этим?
— Только давайте вместе, а то и вкус не тот, — сказал Александр Иванович, принимая мензурку с ароматной солнечной влагой.
— С великим удовольствием! За процветание вашего замечательного, владеющего неограниченными запасами времени учреждения! Этот напиток вообще был вне всякого сравнения. Через четверть часа дело было на мази. Главный инженер с сочувствием отнесся к идее организовать на высоких уровнях погреб для ускоренной выдержки многолетних коньячных спиртов — объемом тысяч на пятнадцать декалитров — в бочках поставщика.
— …потому что это же золото — выдержанные коньяки, валюта! — толковал Мальва, откинувшись в кресле с мензуркой в руке.
— Пр-равильно… — разнежено глядел на него Корнев. — Верно излагаешь, Логопед… м-м, нет, Мотопед? Все сделаем, Мотя.
— Паачэму мотопед? — выразительно оскорбился тот. — Папа твой мотопед, да? Зачем обижаешь!
— Извини, дарагой, что ты! — от сочувствия Александр Иванович сам заговорил с кавказским акцентом. — Ни в коем случае. Давай бумагу, я все подпишу. За милую душу.
— Какая бумага, я не заготовил бумагу!
— Что ж ты, Мотя, такой умный и красивый, а не предусмотрел? К начальству приходят с готовой заявкой. Ну, хорошо… — Он придвинул чистый лист, размашисто начертал слева вверху: «В отдел освоения. Исполнить. Корнев». — И протянул представителю. — Вот, дорогой, что напишешь, все сделают.
— О ввах! — умилился тот. — Вот это по-нашему, это по-кавказски!..
Смерть сделала свое дело — и ушла.
III
Корнев поднимался наверх. Сначала лифтом, а последние этажи — для бодрого разгона — пешком. Он более не чувствовал себя мертвым. Нет, это другие, за которых материя-время шевелит их мозгами и конечностями, а они принимают болтанку за свою разумную деятельность, — это они покойники. Они и не жили никогда. А он — живее не бывает. Как, бишь, в той песенке? «А мы разбойнички, разбойнички, разбойнички, разбойнички. Пиф-паф — и вы покойнички, покойнички, покойнички!»
