Удар-хлопок по корпусу и громкое шуршание – будто «Орлан» волокут за крыло по галечному пляжу.
Значит, машина прошла через облако ледяного крошева. И ее, конечно же, зацепило.
Они выстрелили одновременно.
– Немыслимо! Последний «Горыныч» сбит! Он сбит! Но сбит и нападающий! Абсолютная ничья!
«Нападающий сбит? Я сбит? – поразился Тихон. – С чего это он взял?»
Ему пришлось повозиться с опросом бортовых систем, чтобы понять: одна из ледяных глыб пробила четырехметровую сардельку подвесного имитатора, что и привело его в действие. И теперь за его «Орланом» тянется широкий пушистый хвост ядовито-зеленого цвета.
Саржев отделался лишь самыми формальными фразами.
Поздравил всех с благополучным окончанием показательного боя.
Порадовался за Пейпера и Ниткина, которые увели свои «Орланы» с плато криовулканов без единой царапины.
Когда Тихон доложил, что все системы работают нормально, но поврежден имитатор, что привело к его несанкционированному срабатыванию, Саржев сдержанно сказал: «Это я вижу».
– А так вообще-то сбить меня ему не удалось, – добавил Тихон без тени раскаяния.
– Поздравляю, – выдавил Саржев.
Но Тихон понимал: вот сейчас сядут они на авианосец – тут-то он и огребет. На всю катушку огребет.
И вот они сели.
Из кабины Тихон выбирался поначалу неохотно. Но потом пожурил себя за малодушие, споро перебросил оставшиеся тумблеры в положение «выкл», лихо выехал из-под днища кабины, не покидая пилотского кресла, и спрыгнул на ангарную палубу.
Капитан-лейтенант Саржев уже дожидался его. Он смерил Тихона пресловутым «оценивающим взглядом», после которого иногда дают в морду. Чаще, правда, не дают – все-таки русские, все-таки офицеры.
– Михаил Бугримов, значит… «Нестандартная биография»… Интеллигентный щеголь… – сказал Саржев. – Так называемый кап-три по фамилии, так сказать, Бугримов… Вот что, Мамонтов, я тебе скажу: я этого субъекта знаю. Никакой он не кап-три. Полагаю, на Вибиссу он никогда не летал, в заповедных гротах не плавал.
– Да я… – начал Тихон, но Саржев остановил его резким жестом и продолжил:
– Я в танковую академию поступал. Омскую танковую. Там сидел Михаил Бугримов. В такой же форме. С теми же фотографиями жены… Правда, вместо лапочки-дочки у него сынишка-конкурист был… Это потому, что я лошадьми интересовался. Поговорил я с ним, а потом плюнул на танки и пошел в пилоты.
– Так вот они, герои!
Оба – Тихон и Саржев – оглянулись. К ним своей особенной подкатистой походкой приближался кавторанг Жуков, замкомкрыла по летной подготовке.
– Мамонтов! Саржев! Лясы точите?! А что Ниткин? А Пейпер? Сколько вас всех ждать прикажете?!
Тут же к ним подбежали Пейпер с Ниткиным. Четыре пилота вытянулись перед Жуковым по стойке «смирно», отдали честь, Саржев доложил по форме о возвращении пилотажной группы.
– Вольно…
Тихон обнаружил, что Жуков смотрит на него. Но не так, как минуту назад смотрел Саржев, а с тщательно скрываемой гордостью.
Начал он, конечно, с разноса.
– Вот что, Мамонтов. Отстранить бы тебя на недельку от полетов… И отстраним, будь уверен! И устный выговор тебе! Ас нашелся!.. Но так… – Жуков сменил тон, и глаза у него сразу стали озорными, ребячьими. – Так оно правильно, конечно. Давно пора было этому Махаонскому Крепостному полку выдать! Хорошенько выдать! Больно нос дерут! Шапкозакидательские настроения распространяют! Так что пусть шлифуют… Тактику ближнего боя… Хе-хе.
Выдержав короткую паузу, Жуков снова построжел.
– Только не думай, что самый умный. Всё, разойдись.
В дверях ангара Тихон все-таки нагнал Саржева.
– Да я догадался, товарищ капитан-лейтенант. Насчет Бугримова Михаила, интеллигентного щеголя. Давно уже догадался.
январь – июль 2007 Харьков
ОГОНЬ! Жар, проникающий не просто в плоть, а в самую сердцевину костей и глубже, туда, где уже, кажется, нет никакой плоти. И нечему гореть. Но и это ничто тоже горит и корчится в этом всепроникающем и очищающем пламени. Очищающем от всего – от горечи поражения, от грехов, от бренных мыслей и забот, еще так недавно казавшихся важными и нужными, от самой жизни… но только не от боли. Боль была, как и при любом аутодафе, непременной спутницей огня. Боль корчила и выворачивала еще сильнее, чем огонь. Потому что тот нес в себе хотя бы очищающее начало, а боль просто тупо грызла и грызла каждую клеточку измученного тела… И ее еще только предстояло сделать очищающей и возрождающей. Если найти в себе для этого силы…
Когда Всеслав вынырнул из омута небытия, он еще некоторое время лежал, не шевелясь и не открывая глаз. Он проиграл… И не имело никакого значения, что он и не мог выиграть. Ибо Враг был слишком силен. И даже лучший из них не смог бы победить его. Он – проиграл! И горечь этого поражения останется теперь с ним навсегда. И только от него, от Всеслава, зависело теперь, чем она станет для него – всего лишь болью, выгрызающей его изнутри, лишающей сил, застилающей мутной пеленой взгляд, или… той же болью, но заставляющей с еще большей яростью истязать свое тело, свой разум и свою душу в попытке стать еще сильнее, еще крепче, еще выносливее, чтобы следующая схватка обошлась бы Врагу гораздо дороже. Если Господь пошлет ему новую встречу с ним. Вернее, когда Господь пошлет ему новую встречу…
Всеслав медленно приподнял веки. Прямо в глаза ему рухнула синь небес. Яркая и, как это было сказано у поэта, сосущая… Он чуть повернул голову. Похоже, он врезался в этот мир как яркий болид. Всеслав лежал на дне воронки глубиной метров в сорок и диаметром не менее шестидесяти. Лес за пределами земляного вала, был повален еще метров на сто. И сильно обгорел. Ощущения огня и жара были вызваны не столько завершающим ударом Врага, сколько этим… А впрочем, какая разница. Он давно уже собирался испросить у Собора права на очищение огнем, а получается, получил его без испрашивания. Прямо здесь. Конечно, совершаемое по установленным канонам и с поддержкой молящихся братьев аутодафе дает больше шансов возродиться к жизни, но с тем, что он претерпел, разница не слишком большая… Огонь – он и есть огонь. Огонь фальши не терпит. И если твоя пожранная им плоть возродилась на твоих костях, значит, Господь еще не готов принять твою очищенную душу. Ибо уготовил тебе в этом мире новые испытания…
