Реакция Нарзоева удивила Таню. Вместо того чтобы процедить что-нибудь сдержанно-презрительное и, закатав рукава, самому встать за разделочный стол (а точнее, повиснуть возле него, держась одной рукой за поручень, а другой рукой орудуя ножом), он решительно заявил:
— Не может этого быть! Все женщины умеют готовить. У них умение готовить — генетическое. И записано в подсознании. Наверняка и у тебя записано. Так что не надо тут вот это вот всё!
Возражения застряли у Тани в горле. В голосе Нарзоева звучала такая несгибаемая вера…
— Ладно. Я попытаюсь. Только вы, пожалуйста, мне помогите! Потому что я одна не справлюсь…
— Чем же я тебе помогу? Я в этом деле дуб дубом…
— Ну хоть подержите меня, что ли… Одной рукой я много не наготовлю.
Так они и куховарили. Нарзоев, упираясь ногами и спиной в противоположные переборки, придерживал Таню за талию, а Таня разделывала судака (впрочем, в том, что это был именно судак, Таня уверена не была — с тем же успехом это мог быть морской окунь или минтай).
После недолгого, но темпераментного совещания Таня и Нарзоев решили приготовить рыбные котлеты. Нарзоев признался, что с детского сада их не едал и мечтает предаться ностальгии. А Таня, по счастью, несколько раз наблюдала за тем, как котлеты производила Люба. И вроде бы даже помнила, что именно, кроме, конечно, рыбы, в эти котлеты кладут.
— Тем более котлеты полезны для здоровья! В рыбных костях содержится кальций! Кажется, Никита говорил, что кальция нам как раз и не хватает, так? — осведомился Нарзоев.
— Да, — кивнула Таня. — Котлеты — это по-взрослому.
На то, чтобы получить из двух цельных рыбин ломти филе без костей и кожи, у них ушел добрый час. Промыть рыбу тоже оказалось нелегкой задачей: и Таня, и Нарзоев насквозь промокли — пузыри воды вырывались из намотанного на кран пакета и летели куда попало, а воспользоваться герметичной мойкой, которая была встроена в комбайн, кулинары не догадались.
Правда, после мясорубки дело пошло веселее. В фарш были добавлены перец, соль, размоченный в лимонаде хлеб (молоко, в котором хлеб нужно было вымачивать по рецепту, они отыскали среди запасов только на следующий день), и Таня принялась формировать котлетки. Увы! Фарш плохо держал форму приплюснутого эллипсоида, заготовки то и дело разваливались на части. Намаявшись с претенциозными эллипсоидами, Таня и Нарзоев сочли, что «котлетки» нужно превратить в «тефтельки». В конце концов, какая разница? А катать шарики гораздо проще…
Когда наконец сковорода с котлетками-тефтельками была накрыта крышкой (чтобы не улетала, ее примотали проволокой) и заточена в электропечь, Таня с Нарзоевым облегченно вздохнули и зависли возле таймера. По мнению Тани, жариться котлеткам полагалось «где-то полчаса». Однако через пятнадцать минут из печи отчетливо потянуло горелым…
В тот день они все же поужинали.
Таня торжественно внесла в салон планетолета блюдо, на котором, приклеенные теплым сливочным маслом, лежали шестнадцать крохотных серовато-рыжих комочков, лишь отдаленно напоминающих тефтели (конечно, согласно Таниному замыслу, их должно было быть втрое больше, но кто же знал, что рыбный фарш так быстро сгорает?). Вослед Тане горделиво влетел Нарзоев. Он прижимал к груди пакет с пятью яблоками, бутылку с чесночным кетчупом и комплект одноразовых приборов.
Башкирцев, Штейнгольц и Никита мигом свернули спор о том, имеет ли число черепков в Коллекции сакральный смысл, и с интересом воззрились на вошедших. На морщинистом лице Башкирцева даже появилось выражение гурмана, очутившегося в знаменитом своими яствами ресторане.
Таня ловко припечатала блюдо к столу (на нем были специальные держатели для посуды) и сказала:
— Вуаля!
«И это — все? За два с половиной часа хлопот?» — читалось на лицах ксеноархеологов.
— По три тефтели на брата. Плюс одна призовая, — пояснил Нарзоев.
Спустя минуту все пятеро пассажиров «Счастливого» погрузились в торопливую дегустацию.
И хотя котлетки-тефтельки отчаянно воняли тиной и разваливались на куски (Башкирцев сказал бы «фрагменты») после первого же тычка вилкой — Таня забыла подмешать к фаршу яйцо, — никто не роптал.
Таня быстро покончила с двумя причитающимися ей рыбными катышками (один она пожертвовала Нарзоеву) и принялась исподтишка наблюдать за тем, как ужинают коллеги.
Башкирцев ел вдумчиво, словно бы витая мыслями в каком-нибудь 2591 году, «когда нашей стипендии хватало на то, чтобы по субботам ужинать в ресторане «Прага».
Никита жевал вдохновенно, экстатически прикрыв глаза, будто органную музыку слушал.
А Штейнгольц вдумчиво исследовал шарик за шариком, въедливо вглядываясь в каждую тефтельную каверну, прежде чем отправить его в рот. Нелепое, но умилительное зрелище! Таня озорно улыбнулась.
Видимо, в ту минуту о чем-то подобном подумал и Алекс Нарзоев. Он наклонился к Таниному уху и прошептал:
— Ну вот… Мама, папа и трое детей-дебилов за ужином… Не хватает только визора, честное слово.
Несмотря на общие «дежурства по кухне» и совместную привязанность к тренажеру, настоящей дружбы с Нарзоевым у Тани не складывалось.
Да, Нарзоев обладал массой очевидных достоинств вроде психической устойчивости, решительности и сметливости. Однако, за исключением бытовых тем, поговорить с ним было решительно не о чем. Лишь при упоминании дел футбольных узкие карие глаза Нарзоева вспыхивали возвышенным светом — о футболе он мог говорить часами. «Как мы их сделали, Танька, на третьей дополнительной минуте! Ты бы только это видела! А судья-то какой мудак, извини за выражение! Одно слово — англичанин!» И так — часами, часами…
Увы, о футболе Таня знала лишь, что это игра, во время которой два десятка взрослых мужиков с невероятно мускулистыми ногами и ожесточенными лицами гоняют кожаный мяч по огромному зеленому полю, забранному в разноцветные рекламно-пропагандистские берега. И что футбол ни в коем случае нельзя путать с хоккеем, если не желаешь прослыть в глазах мужчины конченой идиоткой.
Еще одним существенным препятствием к дружбе с Нарзоевым было то, что пилот не курил.
Более того, силою своего авторитета он не позволял курить на борту вверенного ему планетолета и другим. Для удовлетворения никотинового голода Тане и остальным приходилось ходить в кессонный отсек стыковочного шлюза, где было тесно и холодно.
Но Нарзоев видел в шлюзных мучениях полезный воспитательный момент.
— Вот покантуетесь там, в холодине, может, и поймете: пора бросать!
Куда там! Таня, Башкирцев, Штейнгольц и Никита в своем пороке были непоколебимы.
Вдобавок время от времени Нарзоева «накрывало». Он становился мрачным, неразговорчивым и сонливым. Грубил в ответ на вежливые расспросы, переставал мыться и причесываться (под «мытьем» в отсутствие на планетолете душевой кабины подразумевалось гигиеническое протирание тела спиртом при помощи одноразовой салфетки) и мог проспать пятнадцать часов кряду.
На второй неделе совместного с Нарзоевым проживания Таня сообразила: приступы брутальной сонливости находят на пилота раз в три дня. С точностью до часа. Что это — один из эффектов невесомости или же особенности психики Нарзоева, она определить не могла.
Впрочем, остальных тоже время от времени «накрывало», причем каждого — на свой манер.
Атеист Башкирцев принимался рассуждать о Боге («Бог есть, это точно! Ведь кто-то же должен получать удовольствие от всей этой комедии? Во всяком театре обязательно есть режиссер!»). И рассказывать истории из своей молодости — довольно тривиальные по форме, но странные по содержанию («Старостой нашей группы была чудесная девушка по имени Лена Порнышева. Ну я, конечно, называл ее «моя порнушечка»…»).
Штейнгольц погружался в многочасовое и совершенно безмолвное созерцание какого-нибудь экземпляра Коллекции.
А Никита — тот начинал громко распевать любимые песни из мелос-листа «Маяка-Классик» и… ухаживать за Таней. Он подкарауливал ее либо у выхода из туалета, либо в «курительном» шлюзе. И, пожирая девушку глазами, объявлял:
— Танька, я тут подумал… Все-таки будет лучше, если мы дадим волю своим чувствам!
— Никита, опомнись. У меня нет к тебе никаких чувств, — устало отвечала Таня. — Кроме дружеских, конечно.
— Это потому, что ты не отпускаешь себя, — с убежденностью невротика твердил Никита. — Между прочим, если бы ты смогла ощутить себя свободной — хотя бы на минуту! — ты бы поняла: любовь — это единственное, что можно противопоставить смерти.
— Мне кажется, я не способна к любви. Может быть, это означает, что я никогда не умру?
— Это потому, что ты не отпускаешь свои чувства…
Когда состоялся первый такой разговор, Таня не на шутку испугалась. И даже подумывала позвать на подмогу Нарзоева в случае, если Никита примется распускать руки. Но потом она сообразила: Никита просто не в себе. У него «приступ». И впору звонить 03.
