— Жив? — спросил я, раздергивая тугие узлы и шипя от боли в правой пятерне.
— Гады, — сказал Люкакин. — Шутники казарменные. Козлы.
— Козлы, говоришь? А ты их вообще-то видел живьем?
— Наслышан, — мрачно ответил Люкакин.
— Иди умойся. Нет, брат, ты ошибаешься. Это были не козлы, это было много хуже.
Вовка на полдороге к ванной тормознул и с любопытством уставился на меня.
— А что было?
Нет, не мог я спокойно смотреть на его разноцветную физиономию и только махнул рукой. Он повиновался.
Пока мы шли в навигаторскую, я вкратце, не сгущая красок, но вполне доступно ввел его в курс. Вовка бледнел, хватался за синяк и все приговаривал:
«Ай-яй-яй»…
— Главное, чтобы космический топляк не продырявил днище, — сказал я напоследок и заторопился к Ильину, который мог не пережить этого внезапного натиска Чера.
А честно говоря, я просто чувствовал себя очень виноватым перед ним.
Аркадий Семенович, которого, понятное дело, никто не охранял, открыл глаза, как только я вошел, и неожиданно подмигнул. У меня отлегло от сердца. Конечно, он не выглядел прежним здоровяком, напротив — был неестественно желт, худ, небрит, да и его подмигивание могло оказаться маленькой хитростью умирающего, но, самое главное, он перенес эти события.
— Что, Толя, туго пришлось? — спросил он тихо.
О господи, он еще и говорит.
— К счастью, все обошлось, Аркадий Семенович. Может, вам лучше не разговаривать, а то, сами понимаете…
— Не беспокойся, это не больно.
— Что я могу для вас сделать?
— Ничего не надо, Толя. Как видишь, я всем обеспечен.
Система обеспечения Ильина состояла из множества трубочек, колбочек, наполненных разноцветными жидкостями, поршеньков, насосиков и небольшого серого ящика, утыканного индикаторами, — распорядителя системы. Все это жило хитроумной жизнью, в которую был включен организм Аркадия Семеновича.
— Много лишнего, но остроумно, — сказал он, проследив за моим взглядом. — Этот пацан напихал в меня столько информации, что устанешь переваривать. Утомительный процесс.
— Простите, какой пацан?
— Ты еще не знаешь? Извини, я с тобой на ты, но сейчас мне можно.
— Ну что вы, Аркадий Семенович. Мне даже приятно.
— Хм, приятно ему. Ну ладно. Дело в том, что наш сектор — это юное отпочкование Чера. Большая, кстати, редкость. Ведь Чер на грани увядания и в любой момент может потерять контроль над, м-м, связующей субстанцией, назовем ее так, которую мы воспринимаем как защитное поле. Это, грубо говоря, среда, в которой происходит перенос информации. У нас данную функцию выполняют нейроны. Весь фокус в том, что при любом прямом контакте с посторонним разумом Чер теряет часть этой субстанции. Это накладно. Попробуй-ка пошвыряйся нейронами. То есть, операции с информацией внутри замкнутой системы — обычный, естественный процесс, но как только происходит контакт с внешним раздражителем, часть энергии теряется безвозвратно. Ее накопление за счет космических излучений, информполей разумных цивилизаций и прочее, и прочее — ничтожно по сравнению с затратами при непосредственном общении. Поэтому Чер семь раз отмерит, прежде чем выйти на связь, и поэтому его так трудно обнаружить. А вот для его юного отпрыска это не так страшно, потому что он снабжен избыточной субстанцией. Но и он крайне не любит терять свои нейроны. В нашем случае ему на помощь пришли мощные усилители, образовавшие приличный двусторонний радиоканал, и он получил возможность подпитываться нашими знаниями, мыслями, эмоциями, то есть, что называется, подзаряжаться… — Аркадий Семенович внезапно умолк, потом улыбнулся. — Извини, Толя. Трудно сосредотачиваться, когда думаешь сразу о многом. Кроме того, формулировки Чера для меня не совсем еще ясны, поэтому на нашем языке они выглядят дубовато. Давай отложим разговор до следующего раза. Погоди. Передай на Базу, что Чер не опасен, но пусть прервут контакт до моего… выздоровления.
— Понял, Аркадий Семенович…
Думая об этом человеке, который не только не успел расследовать несчастный случай с кэпом, но и сам оказался в двусмысленном положении, а если уж крутить дальше — поставил под угрозу срыва дальнейший контакт, я, тем не менее, ничего плохого сказать о нем не мог. Он внушал какое-то суеверное чувство правильности поступков и действий.
Я передал на Базу его пожелание и напомнил, что в нашем районе работают еще две станции.
Дальнейшая моя работа напоминала чистку авгиевых конюшен — с той разницей, что содержимое конюшен не владело человеческой речью. Постепенно ко мне присоединялись обескураженные коллеги, которых я высвобождал из вынужденного заточения. Трудно было представить, что эти милые, корректные люди оказались способны потерять человеческое лицо, да еще до такой степени, однако вокруг была масса фактов, против которых, как говорится, не попрешь. После моих кратких объяснений стыд и ужас от содеянного превращался в глубокую задумчивость.
Кажется, Ильин терял потенциальных единомышленников.
Единственным, кто ничего не желал слушать, был Пономарев. После того, как его освободили, он разразился невразумительной тирадой, из которой, будто шипы, торчали недвусмысленные угрозы: «произвол», «бунт», «я это так не оставлю», «кое-кто поплатится» и тому подобное. Мигом сколотив маленькую, но дружную группировку консерваторов, он наименовал ее комиссией и совершил стремительный рейд по станции, в результате чего на свет появился сокрушительный по своей предвзятости протокол, под которым эти бесхребетники расписались. Дескать, после несчастья с Ильиным на «Глыбе» возникла крайне напряженная ситуация, усугубляемая отсутствием рекомендаций руководящих органов. Мол, напряженный план никто не корректировал, хотя по плану предусматривалось регулярное общение с Чером с помощью психозондирующего устройства, а где гарантии, что не повторится ильинская ситуация. Далее в протоколе отмечались недостатки в рационе питания, смело критиковалась недостаточная проработка вопросов досуга, хотя эта проблема остро ставилась еще при прежнем руководстве, вносилось предложение о создании мини-зоопарка, так как созерцание мирно жующих парнокопытных должно настраивать на спокойные размышления. И так далее, и так далее. Самое замечательное, что в документе комиссия начисто обошла инцидент с погромом, представив его как легкий конфликт на почве общей компьютеризации, а смена курса объяснялась заботой о жизни человека, конкретно — инспектора Ильина. Так что был Пономарев далеко не дурак. Зачем выносить сор из избы, если о нем никто не знает?
