Это, должно быть, какое-то иносказание, я не понял только хорошо, что оно значит. А учитель говорил: "Много званных, а мало избранных".
Э, да ты, кажется, так занят, что и не слушаешь даже. Ну, прощай, я зайду к тебе еще попозже.
И он ушел.
А Иуда стоял, низко опустив голову.
Итак, он по прежнему ходит по песчаным желтым дорогам. По прежнему говорит свои странные сжигающие слова... и его голос как серебро, глаза задумчиво грустны, и по прежнему так прекрасны его руки...
А ночью он уходит в горы и молится.
И он опять говорит о браке, о нем, о Иуде, пришедшем на пир в разодранной и неубеленной одежде...
А вот он, Иуда, здесь копает землю, перевязывает поломанные лозы, а по ночам, он у этой женщины...
"Стой, Иуда, что ты делаешь, ты с ума сошел!"
Он обернулся. Перед ним стояла она и смеялась.
"Глупый, смотри, ты выдергиваешь лозы с корнями и топчешь их".
Но лицо Иуды стало страшным.
"Отойди от меня, сатана".
Он бросился бежать прочь от виноградника.
* * *
Через несколько дней Иуда опять ходил с Учителем. Иногда бывало так, что ученики оставляли Учителя на несколько дней. У многих были семьи, и они уходили к ним на короткий срок и потом возвращались.
Учитель ни о чем не спрашивал уходящих.
Они рассказывали иногда часами. Впрочем, знали, что Учитель все знает и без рассказов.
Знал об этом и Иуда, хотя ни о чем не рассказывал.
Когда он возвращался, он думал, что будет лежать у ног Учителя, поведает все и выпросит прощение. И вместе с прощением придет благодать.
Но когда пришел, ничего не сказал. И не было ни прощения, ни благодати.
За Учителем ходили женщины: это было необычайно, потому что раввины чуждались женщин.
От присутствия женщин было кругом как-то мягче, нежнее.
Но это нисколько не нарушало внутренней простоты духовной семьи Учителя, настолько здесь был особый какой-то дух, что даже его враги никогда не ставили ни ему, ни его ученикам в укор это присутствие.
Учитель говорил о будущем веке, и о воскресении, что тогда сыны воскресения будут как ангелы, которые не женятся и не выходят замуж.
И казалось, что около него, уже здесь, как там, дух ангельский, дух воскресения.
Иуда раньше чувствовал себя причастником этому духу и совершенной, исходящей от Учителя, свободе.
Но теперь, после его бегства, что-то в нем изменилось. Окружающие его по-прежнему жили в мире, возносящимся над земным, просветленном и совершенном.
Но он уже принадлежал к другому миру.
Когда мимо него проходила Мария из Магдалы, или Иоанна, жена Хузы, он чувствовал, что его сердце бьется учащенней и кровь приливает к вискам.
* * *
Иуда заведовал маленькой случайной казной общины. Обязанность его касалась, главным образом, помощи нищим. Заметили его хозяйственность и поручили ему это дело.
Он исполнял его аккуратно и внимательно.
Но теперь он уже не раз брал монеты из ящика и прятал их в потаенных складках своей одежды.
Почему? Зачем?
Он сам хорошенько не знал этого. Может быть, он еще мечтал о винограднике и о домике, который когда-нибудь надо будет поправить, а может быть просто ему противны были эти оборванные фигуры, лица с печатью унижения и грязные протянутые руки. И не хотелось возиться с ними.
* * *
Шли к Иерусалиму. Все знали, что это путешествие в Иерусалим бесконечно важно. Там будет одновременно и конец, и начало. Там разыграется последнее страшное сражение, и падут в прах побежденные враги. Там разрешатся все недоумения, и солнце воссияет по-новому для них, для родины, для мира.
Учитель часто казался грустным. Он много говорил о позоре и казни Сына Человеческого.
Но ученики как будто привыкли к этим словам и где-то в глубине сердца отказывались принимать их, допуская лишь как загадку, которая скоро и неожиданно разрешится.
Несмотря на эти слова, они были так уверены в торжестве, стоящем при дверях, что потихоньку втихомолку спорили друг с другом о первенстве в грядущей славе.
Иуда совсем забыл о всем своем личном, о муках и сомнениях недавнего прошлого. Он был весь охвачен общим настроением. Даже в нем это настроение было сильнее, чем в других. Да и понятно. Ведь только он один из двенадцати был иудей. И судьба Иудеи была его личной судьбой.
С нею он был связан узами плоти и крови и ради нее был готов пожертвовать всем. И теперь ему казалось, что эта судьба, счастье, свобода и слава его народа и его родины в руках одного Человека, его Учителя. Он один, если захочет, может вознести отчизну народа и веру отцов над преклонившимся в изумлении миром.
Захочет ли? Вознесет ли?
В этом вопросе сосредотачивалось все, и пред ним все другие казались такими личными, маленькими и ненужными.
* * *
По мере приближения к Иерусалиму напряженность ожиданий все росла и росла.
И когда пришли в Вифанию к горе Елеонской, всеми овладело восторженное волнение.
Учителю привели ослицу с осленком, покрыли ее одеждами.
Он сел и двинулся вперед.
Громадная толпа окружала его. Одни шли из самой Галилеи, другие присоединились из близлежащих селений.
Все были в каком-то упоении.
Срывали с себя одежды, бросали их под ноги Учителю, резали ветви с деревьев и постилали их по дороге.
Громкие крики как удары грома перекатывались по рядам и отдавались далеко окрест гулким гудящим эхом.
"Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядый во Имя Господне! Осанна в Вышних!"
Казалось, исполняются предсказания Пророка. Народ нашел своего Царя и Мессию. Сомневающийся, приходивший и отступивший, он теперь уверовал и побежден окончательно и идет триумфальным шествием за своим Победителем.
Иуда все понял. Все испытания, все отречения нужны были для этого мига. Миг пришел, и то, что было уничижением, воссияет немеркнущей славой.
Учитель остановился.
Прямо пред ним расстилался в своей странной и пестрой многокрасочной красоте Царственный и Божественный город, город Святого Святых, город Ковчега Завета. Единственный город во вселенной, ставший жилищем Бога. Город великих Обетований. Город, куда придет и где воцарится Мессия.
Величественные громады храма возносились над разноликим множеством больших и маленьких зданий. Чудилось, что там, над ними, витают тени царей и пророков, встречают Грядущего и, невидимые, склоняются пред ним.
Миг - и вот Ангелы Божии поднимут его на пламенеющих крыльях, понесут и поставят там, на этих тяжелых кровлях и голосом, прозрачным, как серебряная труба молитвы, возвестит он суд восхищенному народу и трепетно послушному миру.
Учитель не двигался.
Ослица, на которой он сидел, опустила голову, хлопая большими смешными ушами и пощипывала лежащие на дороге ветви. Ее осленок прижался к ней.
