- Не у Бога надо просить, ибо он глядит только на великие дела, господин.
- А у кого же?
- У святых, господин.
- У святых, говоришь... Ха-ха-ха!!! А ты сам, кому из святых возносишь молитвы, малыш?
- Святому Христофору, господин.
- Ну, и выпросил ты что-нибудь у него?... Когда исполнилось твое желание?
- Сегодня, господин.
- Сегодня?... А, ну да, ты мечтаешь о проезжающих, которые напились бы у тебя воды, значит, ты мечтал и обо мне...
- Да, господин, о тебе.
- ...и твое желание исполнилось, когда я остановил машину. И правда, ты счастливчик, твои желания многократно исполняются, люди останавливаются здесь и платят тебе. Я тоже заплачу, хорошо заплачу, ибо вода эта - чистое золото.
- Да, господин, заплатишь.
Мужчина встал.
- Прежде, чем я заплачу, дай-ка мне еще напиться. Мне кажется, что эту воду я мог бы пить бесконечно. Сынок, это не вода, а божественный нектар. В нем есть нечто, нечто такое...
- В нем сила, господин.
Парень во второй раз наполнил кружку и подал мужчине. Тот поднес к краю кружки нос и втянул воздух, как вдыхают запах хорошего вина перед тем, как выпить тост, повернулся к солнцу, закрыл глаза и, откинув голову, пил спокойно, с благоговением, и на лице у него появилось выражение блаженства, смягчившее суровость черт. Тогда парень протянул руку в щель меж двумя камнями, вынул остроконечную палку и вонзил ее в грудь пьющему воду мужчине. Какое-то мгновение тот шатался на краю, размахивая руками будто подбитая птица, затем с криком свалился вниз, и вопль его породил эхо в горах.
Парень спустился по тропе к дороге и вылил содержимое баклаги на лицо лежащего. Мужчина очнулся и попытался шевельнуться, но боль пригвоздила его к земле. Так он и лежал, не двигаясь, только стонал и хватал воздух широко открытым ртом. По щекам текли слезы.
- За что? - прошептал он. - За чтоооо?!
- За то, что вы убили моего отца... Мой отец умирал три дня. Три дня и три ночи. Мать плакала три дня и три ночи, приказывая мне глядеть на него и помнить. Когда он умер, она умерла тоже. И вот тогда я начал ожидать вас, ибо знал, что вы возвратитесь в свою деревню. И вы вернулись.
- Да, Господи, парень, ты спутал меня с кем-то другим, я не знал твоего отца, я...
- Знали. Вы убили его так, как убивают крысу, только он сдох не сразу. Отец лежал на кровати и глядел мне в лицо, но даже и тогда, когда уже не мог говорить, просил меня взглядом своего глаза. У него был только один глаз, господин.
В глазах мужчины замерцала память, и этот человек вступил на лестницу, спускавшуюся в склеп другого страха, еще большего, чем тот, что задал ему боль. Он поглядел вдоль дороги, но та была пустынна, издали не приходило ни малейшего шума, только где-то рядом раздавалось птичье пение.
- О, Иисусе!... Помню... Парень, тогда шла война, твой отец предал, а я получил приказ, я выполнял приговор организации; я был всего лишь орудием, пойми; я не отвечаю за смерть твоего отца, он был предателем, пойми, предателем! Из-за него гибли невинные люди!
- Меня это не касается, господин.
- Должно касаться! Сейчас мир, сейчас никого не убивают!
Парень лишь покачал отрицательно головой и сказал, отмеривая слова медленно, как будто мысль рождалась в его устах, а не в мозгу:
- Убивать будут всегда, господин, вплоть до того момента, когда последний убийца покончит сам с собой.
- Это неправда, неправда!... Мои руки чисты, я был только исполнителем, ведь кто-то же должен был это делать... Был приказ, назначили меня, если бы не было меня, это сделал бы кто-то другой!
- Но это сделали вы. Я запомнил ваш запах, носил его в ноздрях, холил его и лелеял, чтобы не ошибиться.
Из уст мужчины раздался громкий стон, из груди потекла кровь, пятная сорочку и пиджак. Он лежал, бледный, всматриваясь в лицо парня, которое расплывалось у него перед глазами. Он уже был в склепе, куда спихнули его слова юноши и свои собственные, и ему хотелось жить, хотя он уже и не верил, что выживет. Мужчина с огромным усилием пошевелил головой и вновь поглядел в сторону дороги.
- Здесь редко кто проезжает, господин, - сказал мальчик.
- Так чего же ты ждешь, добей!...
- Гляжу, как вы умираете, господин.
- Я не хочу умирать!
- Мой отец тоже не хотел умирать и умирал долго. Задолго до выстрела и еще долго после него. Прежде чем выстрелить, вы еще читали приговор с листочка, а мой отец должен был стоять и ожидать своего конца... Он боялся. И я, собственно, хочу увидеть именно это, как вы боитесь, как дрожите и хотите жить. Он тоже дрожал и точно так же хотел жить, даже зная, что жить уже не будет. Потому-то я ударил вас легко и сбросил со скалы, чтобы вы только поломали кости и не могли двигаться. Я тоже не двинусь отсюда и буду ожидать вместе с вашим страхом, пока не насыщусь им.
В его голосе прозвучала странная нотка жестокой издевки и детской мягкости одновременно. Мужчина прошептал:
- Это был единственный человек, которого я убил в течение всей войны, а потом... потом я несколько недель болел, не мог прийти в себя... Да, я боюсь, хочу жить, у меня жена и сын... И я невиновен, имею право жить...
Парень помолчал немного, потом сказал:
- Я болею уже шесть лет, господин, и хочу вылечиться. Если не сделаю этого сейчас, то буду болеть вечно... Я тоже боюсь; все эти шесть лет мне казалось, что убивать будет легче. Только мне не легко, хотя вы для меня самый виноватый из всех людей. Возможно, вы были и правы, а мой отец нет, но это ваши дела. Я знаю лишь то, что отец, когда матери уже перестало хватать тряпок, чтобы перевязывать ему живот, поручил мне ждать вас и заплатить... На всем свете у меня были только они одни, а вы их отобрали!... Это хорошо, что у вас есть сын. Ваш сын будет охотиться на меня, это его право. Но ему придется поспешить, потому что я уже стар.
- Стар? - в глазах мужчины появился третий страх - ...стар?... Погоди... но ведь у того человека не было детей, не было... я вспомнил сейчас, об этом говорил и командир. Ты не можешь быть его сыном, ты лжешь! Не можешь быть, не...
- Не могу? Вспомните-ка получше. Когда вы стояли перед страхом моего отца, я лежал в углу. Потом вы выстрелили, и тогда я бросился на вас, а вы выстрелили во второй раз, уже в меня. Пуля только зацепила меня, скользнула по плечу, вот тут...
Парень сдвинул рубаху с плеча и показал длинный, бледно-голубой шрам.
И тогда в глазах мужчины поселился страх четвертый и последний, а вместе с ним и последнее воспоминание.
- Господи... О, Боже!... Но ведь тогда, тогда на меня бросился...
Правой рукой, которой он еще мог шевелить, мужчина заслонил горло и начал молить:
- Нет... ради Бога... нет, неееее...
Парень поднял голову, прислушался. Из-за поворота дороги доносился звон пастушеского колокольчика.
