Все более воодушевляясь, я говорил ей убежденно, уверенно, страстно, пытаясь заразить и ее, хотя знал, что сейчас звук доносится до нее как сквозь несколько дверей.
- Мудрец должен говорить, как и все в Городе, но он говорит невыученные слова, он говорит и глупость, и просто то, что приходит ему на ум. Он добился той же естественности, что шелест листьев, защищающий деревья, журчание воды, спасающее реку, поэтому ему и не страшны пузыри даже ночью... Его атмосфера, которую он создал вокруг себя, такая же цельная, как природа... Понимаешь, в чем была ошибка всех, кто искал выход, - они искали его во вне, а не в себе...
- "Только глоток свежего воздуха, а не этого удушливого и спертого..."
Искры трепетали, исполняя какой-то затухающий танец...
Она смотрела напряженно, шевелила губами, но следила за мной, стараясь понять, что я говорю. Как, каким образом Ей удалось сохранить это удивительное в Городе умение слышать другого, понимать его?!
В этот момент нас снова вдавило в кресло - корабль менял курс.
Она испуганно посмотрела на меня, и губы Ее, оставив детскую считалочку, выговорили то, что Ее действительно волновало в этот момент.
- Нет! Нет! - ответил я. - Нет! Все в порядке. Только не надо больше повторять эти дурацкие считалки, от них можно сойти с ума. Ну попробуй, говори только, что хочешь сказать мне.
Она побледнела от волнения и напряжения, и я знал, как трудно ей сейчас. Искры сомкнулись, и тонкая оболочка затрепетала над ней.
- А-а-а! - вскрикнула она с отчаянием. - У меня не получится... я не могу... я привыкла...
И тогда я повторил то, что сделала Она, обучая меня по дороге к кораблю.
- Давай так - тебе будет легче, - возьмем простую, самую простую историю. Пойми только, что не надо ничего особенного... Главное говорить то, что ты можешь назвать "своим". Пусть даже про этого муравьенка...
- Какого? - донеслось до меня.
Спрашивала Она механически.
- Это из ваших же детских программ. О том, как муравьенок шел по дороге и увидел амбар, как он взвалил на себя пшеничное зерно и потащил его домой.
Должно быть, я так хотел объяснить ей понятнее, что даже не заметил, как смешно изобразил этого муравьенка, чтобы Она быстрее вспомнила историю, показал, как он крутил головой и как взваливал на спину круглое зерно.
Она улыбнулась, я, обрадованный успехом, удвоил артистизм, снова показывая муравья, чтобы Она забыла о пузырях, об опасности.
И тогда она засмеялась робко и неумело. Первый раз при мне Она смеялась.
Оболочка дрогнула... и рассыпалась на тысячи искорок.
Мы посмотрели друг на друга изумленные и потрясенные. Даже я не предполагал такого эффекта... и захохотал оттого, что "пузырь тоже может лопнуть от смеха". Мы смеялись взахлеб оттого, что страшный зверь оказался таким хрупким и непрочным.
Мы смеялись, освобождаясь от чувства зависимости, от того, что разделяло нас все это время. И вместе с освобождением пришла раскованность и естественность.
Мы говорили, перебивая друг друга, объясняя происшедшее, изумленно и потрясение смотрели друг на друга, на чистую рубку, говорили, вспоминая о Городе, снова смеялись, почти без всякой причины, от чувства, теснившегося в груди, которое не могут выразить никакие слова. Иногда мы изумленно смотрели друг на друга: мы ли это?! Иногда я даже не слушал, что Она говорит, я слушал голос, мелодику, как Она выговаривает буквы, - и это объясняло больше, чем слова, и за всем этим забывалось, успеется найти нужное слово или нет. Я был уверен, что такой свободы Она не ощущала даже под охраной и защитой самых мощных усилительных установок, потому что впервые перестала бояться невидимого, но всегда подстерегающего пузыря, впервые Она осознала, как легко можно справиться с ним, даже не думая об этом.
Последние искорки забились в верхний угол и растаяли... Она даже не заметила этого...
Я отстегнул ремни кресла, и Она тоже, чтобы шагнуть ко мне, и вдруг кресло упруго оттолкнуло меня, и я почувствовал, как мягко плыву, потеряв верх и низ. Глаза Ее слегка округлились от неожиданности, и Она тоже поплыла - я не предупредил о невесомости, точнее, забыл, потому что обычно успевал переключать на искусственную гравитацию... Может быть, и правильно сделал. Она впервые переживала невесомость. И у меня томительно сжалось сердце от сострадания к той тяжести, которую Она несла всю жизнь.
- Мне надо проследить за новым курсом, - сказал я Ей, - а ты отдохни, наверно, все это время было не до отдыха.
Она кивнула головой, рассказывая о последних днях.
Я не перебивал Ее, повернувшись к машине, проверяя новый курс, но и ничего не отвечал Ей. Теперь мне надо было ждать. С первой трудностью говорить о том, что Ее действительно волновало, говорить естественно, Она справилась; теперь предстоит еще большая трудность - научиться молчать, когда нет необходимости говорить.
Она поняла. Голос за спиной становился все тише и тише. Наступила первая короткая Пауза - Моя настоящая ТОРЖЕСТВЕННАЯ минута, о которой я так мечтал в Городе; но Она не смогла выдержать ее долго, снова что-то забормотала, как человек, давно не спавший, от напряжения никак не может поверить, что можно заснуть, он вздрагивает, открывает глаза, снова успокаивается, чтобы опять вздрогнуть через несколько секунд, пока окончательно не погрузится в глубокий уверенный сон. Голос прорывался все реже и реже, я не оборачивался, чтобы дать ей успокоиться и почувствовать молчание в самой себе. И вот долгая, долгая пауза... Тишина. О, какая она была наполненная. Я обернулся... Нет... Она не спала. Она лежала с открытыми глазами, слушая тишину.
Я тоже молчал и думал, сумеем ли мы сохранить такую атмосферу до самой Земли: атмосферу, в которой не сохранится, не законсервируется ни одна искорка пузыря. И не преувеличиваю ли я? Может, Земле эта опасность вовсе не страшна?
