— Ну да? Из самой Бубусиды? Врешь!
— Да чтоб мне в Аборавары провалиться!
— Ого…
Все люди для Одубаста давным-давно делились только на две категории, — на тех, кто ниже, и с кем он мог делать все, что хотел, и на тех, кто…
Он скатился с лежанки, сунул ноги в сапоги. Спешно застегиваясь через две пуговицы, выскочил на крыльцо.
* * *
Ночь была пасмурная. Во мраке ослепительно сияли факелы. Их держали трое всадников в надвинутых на лица орденских капюшонах. Четвертый факела не имел, зато имел осанку столь внушительную, что у Одубаста подкосились коленки.
— Спим, значит, — проскрипел внушительный всадник. — Почиваем?
И вдруг рявкнул:
— А службу кто за тебя нести будет, окайник?!
Скопившиеся у крыльца грибантонские бубудуски попятились.
— Кто за вас лжеэпикифора померанского ловить будет, бездельники?! — продолжал бушевать грозный посланник Бубусиды. — Дармоеды, буржукты!
— Так ловим, ваша просветленность, — промямлил Одубаст. — Денно и нощно…
— Да? И нощно, значит? Вижу, вижу… У рогаток даже документов не спросили!
Одубаст втянул голову в плечи.
— Факел сюда! Ну-ка, подойди ближе, эскандал. Что видишь?
Проконшесс протянул левую руку. Перед своим носом Одубаст узрел намотанную на черную перчатку цепочку. А на цепочке поблескивала желтым многоугольная пластина со страшными вензелями.
— Пайцза… — прохрипел Одубаст.
— В самом деле? — удивился проконшесс. — И какая?
— Золотая пайцза Санация…
Грибантонские бубудуски дружно отхлынули за пределы светового круга. Им, как и любому сострадарию, было известно, что золотая пайцза ордена дает право расстрела на месте. Между тем рядом с проконшессом находился грузный верзила с коротким арбалетом в руках. Самое что ни на есть оружие Пресвятой Бубусиды…
Одубаст отхлынуть не мог. Поэтому рухнул на колени.
— Что прикажете, ва-ваша…
— Прикажу? Четырех свежих лошадей, вот что прикажу. Оседланных, болваны!
Подвели оседланных.
— Хорошо, — небрежно кивнул проконшесс. — А теперь слушайте главное. Покаянского лжеэпикифора до сих пор не поймали потому, что теперь он носит маску очень похожую на лицо. Но маска приметная: скулы широкие, глаза узкие, брови сросшиеся на переносице. Да еще на ней усики черные, тоже узкие. Ну, эскандал, повтори.
— Скулы широкие, глаза узкие… сросшиеся брови… усики черные.
— Похоже, память не совсем отшибло, — с сожалением признал грозный бубудуск. — Ладно, слушай дальше. Именем базилевса-императора приказываю оного человека уничтожить! Ловить и не пытайтесь, это дорого обойдется. Понял ли, эскандал прелюбодейный?
— Так точно, ваша просветленность! Уничтожить. Это понятно.
— Помни, вражина ловкий. Да и охрана с ним, человек десять. Как только появится, в разговоры не вступать, стрелять сразу на поражение! Иначе он сам головы вам продырявит. А у кого голова уцелеет, так я сам поотрываю. И тебе, владыка Грибантона, — первому.
— Будет исполнено, ва-ва…
— По местам! Второй ряд рогаток поставьте, скотины. Подводами дорогу по всей деревне чтобы перекрыли! На обратном пути заеду — проверю. Если что…
Проконшесс не договорил. Дернул за уздечку, ударил пятками в бока лошади.
За ним в переулок свернула и его безмолвная стража. С чадящими факелами, в могильных колпаках, с лицами, закрытыми черными платками до самых глаз. Того света мертвецы, нелюди какие-то…
* * *
— Бр-р, — сказала Леонарда. — Ну и морды! Признаюсь, не верила, что получится. Такой спектакль разыграл!
— Мелочи, — ответил Робер. — Несложно испугать запуганных. Только дважды этот фокус пробовать нельзя.
Глувилл оглянулся на редкие огни Грибантона.
— Вряд ли деревенские бубудуски остановят Зейрата. Они для него — семечки.
— Вряд ли, — согласился Робер. — Но на какое-то время задержат. И это время следует использовать с толком.
— Что ты задумал на этот раз? — спросила Леонарда.
— Смотрите внимательно: по дороге будут попадаться ручьи и речки, стекающие в Огаханг. Нам нужен каменистый берег, на котором лошади не оставят следов.
— Ага. Значит, мы поедем по воде?
— Да, чтобы обмануть собак.
— А Зейрат очень умный? — спросила Зоя.
— Весьма и весьма. К сожалению.
— Тогда не стоит выбирать самый первый подходящий берег.
— Почему? — с интересом спросил эпикифор.
— Зейрат именно его будет проверять. И на этом потеряет еще больше времени. Я… что-то глупое сказала, да?
Робер попридержал лошадь.
— Нисколько. Молодец, девочка, — серьезно сказал он, испытывая сильное и новое чувство — отцовскую гордость.
— Во дает! — восхитился Глувилл. — Светлая голова!
— Вся в папу, — вздохнула мама.
А дочка смущенно потупилась, глядя в конскую гриву. Впервые в жизни она услышала столько похвал сразу. И уже ради одного этого стоило покидать монастырскую келью. Зоя вдруг подумала, что только очень неправильная жизнь может заставить человека замыкаться в четырех стенах. При этом совсем неважно, как они называются — кельей, камерой, кабинетом или дворцом, поскольку совершенно одинаково горизонт в них заменяют стены.
А тут, она приподнялась в седле, и Олна тебе, и холмы, и лес, и река, и бесконечность дороги. И свежий, пахнущий прелью воздух… Такая ширь, всего так много! Вот только не было бы погони за плечами.
— Ничего, — прошептала она. — Все будет как надо.
* * *
И все шло как надо. Часу в первом они свернули с тракта и по руслу одного из ручьев выбрались к Огахангу. До места, где на карте Робера был обозначен брод, оставалось не больше километра. Но там, на берегу, они вдруг наткнулись на припозднившегося рыбака. Старого, тощего, горбатенького, с клочковатой бороденкой.
— Сюрпри-из, — протянул Глувилл.
— Откуда ты, старик? — спросил Робер.
Дедок сдернул с головы шапку.
— Грибантонские мы, обрат бубудуск. А рыбку ловить околоточный эскандал Одубаст разрешили. Потому как для их осветлелости и стараемся…
Глувилл тихо выругался и взвел арбалет.
— Эк угораздило. Что будем делать? — спросил он.
Робер взглянул в тусклые, неподвижные, глубоко запавшие глаза старика и покачал головой.
— Нельзя.
— Да от него уже воняет падалью. Сколько ему жить-то осталось, а? А нам? Он же донесет и не поморщится.
— Даже если донесет. Отныне мы можем убивать только тех, кто на нас нападает.
— Почему?
— Иначе не поймут.
— Кто?
— Те, к кому мы идем. Им придется говорить только правду.
