Кандид оторвался от этого диковинного зрелища, выключил свет, отошел от края ниши и сел рядом с Леной. Ему стало не по себе. Вон оно, значит, как, думал он тоскливо. Вон оно как все получается…
— Лена, — тихо сказал он. — Скажи, ведь там, за Скалами, точно такой же лес?
— Конечно, — ответила она. — А почему ты думаешь, будто там может быть какой-то другой лес? Откуда ему быть, другому-то?
Действительно, подумал он, откуда?
— А на самих Скалах есть какая-нибудь жизнь? — спросил он, уже предчувствуя, каким будет ответ.
— Ну, насекомые всякие… Разная скальная нечисть. По большей части, ядовитая. Понимаешь, я как-то специально этим не занималась, чего там интересного на этих скалах? Туда же на них еще как-то спускаться надо, потом подниматься… Я только, знаешь, читала однажды любопытные материалы в архивах. В последнее время у подножий скал находят много погибших аборигенов. Они, видимо, пытаются наверх лезть и срываются. Туда с помощью веревок и лестниц просто так ведь не подняться. Но они, бедные, этого же не знают… Да и потом — зачем? Для чего, спрашивается? Для чего они туда, на скалы, лезут — это совершенно непонятно…
Тут Лена стала рассказывать какую-то историю из своей жизни, связанную с альпинизмом на Материке, но Кандид уже не слушал ее. Мысли его снова вернулись к безлицым.
Как все, оказывается, просто, думал он. Настолько просто, что мороз по коже продирает от такой простоты. Не надо было решать заранее, кто ты: враг или друг. Достаточно было быть друзьями, когда необходимы были друзья, и сделаться врагами, когда друзья стали больше не нужны. Когда друзья сами стали препятствием… Вернее, даже не друзья, а помощники. Разве может быть дружба между безлицыми и людьми? А вот использовать людей в своих целях — почему бы и нет? Разве разумно истреблять всех людей сразу, если можно дать им возможность для начала перебить друг друга? И даже хорошо поспособствовать им в этом. Зачем отказываться от помощи тех, кто не боится воды и способен уничтожить многие озера, пусть даже это осушение и проходит под флагом Освобождения? А когда освобождать больше некого и нечего, можно начать действовать и по-другому. Вместо Дьявольской Трухи — сахар, вместо разведданных и тактических советов — хорошие сказки о Лучшем лесе и плохие сказки о Твердых землях. А для особо непокорных, для тех, кто не поддается такому гипнозу, для тех, кто не верит в заскальный рай, можно устроить очень веселую жизнь. Точнее — веселую смерть. Пустить, к примеру, дезинформацию, согнать всех в кучу, сделать Трещину, натравить двурогов… Только вот зачем? Зачем им это? Неужели они, эти безлицые, эти земляные черви, боящиеся света и воды, претендуют теперь на роль хозяев леса? Или они становятся хозяевами лишь потому, что больше никто не хочет ими быть? Голова может заболеть от таких вопросов. Но об этом нужно думать, обязательно думать, очень много думать…
Ход наверх, который они нашли первым, оказался довольно крутым. Они поняли это не сразу, а спустя некоторое время, когда проползли уже очень много и думать о возвращении не хотелось ни под каким предлогом. Для безлицых с их конечностями, приспособленными для подобной жизни, видимо, не составляло никакого труда карабкаться и под такими углами. Кандид же в какой-то момент не на шутку испугался, что тоннель может и вовсе стать вертикальным. К счастью, этого не произошло, но попотеть им пришлось изрядно, и на один этот ход у них ушло невообразимо много времени. Во всяком случае, так им показалось. На часы Лена уже давно не смотрела, а чувство времени у них под землей было полностью утрачено. Кандид ничуть не удивился бы, если бы, когда они, вконец вымотанные и измученные, вылезли из дыры на поверхность, в лесу был бы вечер.
Но в лесу был день.
Никто из них, наверное, никогда в жизни так не радовался обыкновенному дню с таким обыкновенным солнечным светом, таким обыкновенным воздухом и такими привычными лесными голосами. Они валялись в траве возле Земляной дыры и никак не могли надышаться этим пьянящим воздухом, никак не могли понять, почему мир вокруг так шумит, кричит и грохочет на все лады, и никак не могли привыкнуть к такому резкому, нестерпимо резкому, слепящему свету…
Им не пришлось возвращаться в Трещину. Это оказалась не та Трещина, что пролегла между стоянкой Одноухого и Безымянным озером, это была другая Трещина и находилась она на севере и от озера, и от Дурман-горы. В результате своих подземных блужданий, как выяснилось, они миновали и топь, и даже само озеро. Рыжий, очутившись в привычной для себя среде, сориентировался очень быстро. Они миновали заросший лопухами и лжегрибами овраг, поднялись по глиняному, почти напрочь лишенному травы склону и вышли к Безымянному озеру. Вышли даже быстрее, чем рассчитывали.
Только когда вдали, среди зарослей папоротника, замаячил вездеход, Лена, наконец, дала волю чувствам. То, что она так долго и с таким мужеством сдерживала в себе все это время, теперь выплеснулось наружу. Уже на бегу она стала всхлипывать, а потом, не добежав до вездехода каких-нибудь пяти шагов, упала во влажную траву и заревела. Громко, протяжно, навзрыд.
Рыжий взирал на это с немалым удивлением — такое зрелище для него было редкостным. Но очень быстро это ему надоело, и он прыгнул к вездеходу, собираясь основательно его осмотреть, обнюхать и облазить.
Кандид не пошел к вездеходу, он немного свернул и вышел на дорогу. Бетон был теплый, шершавый, нагретый солнцем. Он постоял немного, скользя взглядом по заброшенной, проросшей мхом, потрескавшейся и местами вздыбившейся полосе. Пройдет еще немного времени, мелькнула у него мысль, и лес проглотит и эту дорогу.
Он устало присел на обочину. В некотором отдалении Лена поднималась, размазывая слезы по лицу, и лезла в кабину, Рыжий заинтересованными кругами ходил вокруг вездехода, а Кандид сидел и задумчиво смотрел на серую поверхность бетона.
Снова, как и вчера, когда он только нашел этот вездеход, в душе у него шевелилось что-то неясное, туманное и тревожное. Какие-то отблески былого, смутные, необъяснимые сполохи костра прошлой жизни. Пробудившиеся внутри унаследованные мечты и надежды… Но теперь они не пугали его, эти странные неуютные чувства. Он смог подавить их, отвлечься от них, и они покорно затихли, ушли куда-то на второй план. Он почему-то совершенно не думал ни о вездеходе, ни о биостанции, ни о чем другом, связанном с той, ставшей ему во многом чужой, жизнью. Вместо этого он думал о нескольких горстках людей, нагруженных поклажей, медленно бредущих в высокой траве через Паучий перелесок, думал о Чертовых скалах, хищно белеющих вдали, и перед глазами снова стояла страшная картина: черная разинутая пасть в земле и люди, сыплющиеся в нее, как крошки с края стола…
