— Со злодейскими покусителями! — вспоминает наконец мой не в меру впечатлительный друг. — Вот что значит куафер! Такого я давненько не видел. Я получил истинное наслаждение. Так их, дружище! Давно было пора их приструнить!
М-да. Кого же это я приструнил? А броневичок у него просто чудо. На такой скорости, при таких нестабильных воздушных потоках, так ровно, так точно идет. Да он просто прилип к моему «Бисектору»! И бесшумен, прах его побери. Маркусом зовут иисусика, вспомнил.
— А-а, собственно, как все это понять? — спрашиваю я. — Схватка, телевизор, вы и этот вегикл. Я думал…
— А, броневик?! — радостно кричит Маркус. — Это мой, мой собственный.
Я изображаю вежливое удивление, то есть изображаю, что оно вежливое. Потому что боевые вегиклы частным лицам, тем более невоенным, переданы быть ну никак не могут.
— Ну да! Мне его наша полиция подарила.
— Стража городского спокойствия?
— Точно! Именно эта самая стража. Красивый, правда? Он им все равно не нужен. Что они, над городом в нем разъезжать станут? Здесь же душителей полно и всяких других. И ведмеди иногда попадаются. Их много у нас, полицейских, зачем им броневичок?
— Что-то я не очень вас…
— Да мне его сам шеф стражи и подарил!
— Гранд-капитан?
— Точно.
— Гранд-капитан Фей?
— Зачем же Фей? Макромегас подарил. Какой еще Фей?
— Но разве не Фей гранд-капитан стражи?
Э-э, думаю, здесь что-то совсем все не так.
— Фей? Я такого вообще не знаю. Может, он в тайной страже гранд-капитан?
— А есть тайная стража?
— Откуда я знаю? Она же тайная. Впрочем, не важно. Много их здесь. Ни за что не разберешься, где кто. Вообще ужас. И представляете, я заметил: чем больше у нас становится стражей городского спокойствия, тем меньше спокойствия в городе. Да? Ха-ха!
Мы ведем светскую беседу, высота у нас триста метров, «Бисектор» мой в режиме «Кривая погони» вот-вот настигнет закоренелого злоумышленника, по чьей вине, как я полагаю, варварски был удушен мой лучший друг, милейший и добрейший из космополовцев Виктор Коперник, и уже обрывается впереди световая каша ночного города с неповторимым названием Эсперанца, а дальше полудевственная Галлина, а еще дальше — Галлина девственная совершенно, такая же, которую я здесь с таким усердием подгонял под потребности человека, с которой боролся изо всех сил, которую уничтожал денно и нощно и которую, как вы уже догадались, любил. Любил, конечно, как люблю сейчас тебя, моя дорогая, я столько сердца в нее вложил, сердца, и пламени, и крови, и зла, столько смертей я породил на этой Галлине, что даже ночную, в виде бесформенной черной громады под знакомым, умеренно звездным небом, мне тогда чуть не до слез приятно было видеть ее.
Мы ведем светскую беседу. Маркус не замечает, конечно, всей абсурдности своего положения, я даже начинаю сомневаться, есть ли она на самом деле, эта абсурдность, или просто выдумал я ее?
— Кстати, что же это я! — вскрикивает мой молодой друг, будто его ногой хорошенько пнули. — Я же не познакомил вас со своими друзьями!
Друзья высовывают в окошко свои возбужденные встречей рожи, всклоченные и несвежие, а иисусик восторженно объясняет:
— Мы смотрели по телевизору, как вы… это самое… Ну просто необыкновенное зрелище!
— Мы просто все опупели! — фамильярным баритончиком вставляет одна из рож.
— Я говорю тогда, да я же его знаю, ну точно — можете представить, как я обрадовался. Это же куафер, инспектор Вальграф, он ко мне сегодня с инспекцией приходил. Кстати, наши соболезнования. — Иисусик чуть-чуть притупляет улыбку. — Уже передали. Хороший человек был. По мнемосвязи специалист.
— Да, — говорю я. — Милейший был человек.
Я вижу, как Мурурова пересекает границу города. Интересно, куда это он?
— Вот, вот. А что, говорю, друзья, это самое, чего мы здесь киснем, а не съездить ли нам к нему прямо сейчас? Все-таки в незнакомом городе человек, среди незнакомых людей. Вот обрадуется!
— Действительно, — отзываюсь я. — Очень с вашей стороны мило.
— Он у нас такой, — восторгается баритонная рожа. — Он у нас…
— Как отчебучит чего-нибудь — мы в коме! — высовывается еще одна рожа, с легким налетом интеллигентности на лице.
— Вот мы все и здесь! — Маркус в центре внимания, чему он необычайно рад. — А здорово я с сиреной придумал? Это моя идея была. А ну-ка врубим, говорю, на полную мощь. А тут и герольды, я-то про них забыл. Здорово получилось, правда?
— Здорово, — со всей искренностью соглашаюсь я. — Как врубили — все в коме. Это вы очень здорово придумали, вы даже и не представляете себе, до чего здорово.
— А все потому, что всем с вами познакомиться не терпелось, больше ни почему. Незаурядный вы человек, это я вам серьезно. И друзьям моим, и сослуживице, Магде Трабл-Трабл, вон она, сзади сидит. — Маркус тычет себе за спину большим пальцем, в самый темный угол броневичка, где ничего не различить, кроме роскошно обнаженного плеча и не менее роскошно обнаженной улыбки — мужики, что за улыбка!
Я узнаю даму с наружностью и вежливо кланяюсь:
— Очень рад.
— И она! И она тоже! Прямо загорелось ей, познакомь да познакомь, в жизни, говорит, таких не видела.
Что-то томное, воркующее и невнятное доносится до моего слуха. Я расплываюсь в наисветской из наисветских своих улыбок. Но… проклятая правда жизни!
— Друзья мои, меня ждут дела. И, кстати, граница города.
— Понимаем, понимаем. И не будем больше мешать, — с готовностью соглашается иисусик. — Как только освободитесь, сразу ко мне. Ждем!
Он машет мне на прощание, и друзья его машут мне на прощание, и мелькает в темноте обнаженная женская ручка, и я тоже машу им всем, и даже воздушный поцелуй посылаю, иисусик втягивается в салон, поднимает за собой бронеокошко, броневичок отваливает, лихо разворачивается и мгновенно исчезает далеко позади — все-таки с хорошей скоростью я иду.
И тут же — словно свет во всем мире выключили — кончается город.
— Это самое, послушайте-ка! — слышу рядом с собой голос иисусика, его имя я снова забыл, голос все еще возбужденный, но совсем не восторженный. Я бы даже сказал, мрачный и настойчивый голос. — Я же вам самого главного… Отстань, дай поговорить с человеком!
— Да? — осторожно говорю я. Кромешная тьма кругом, мерцание экранов и пульт светится.
— Я все думаю, — продолжает иисусик, а я изображаю на лице вежливое внимание. — Я все думаю, думаю… Может, верно вы говорили? Насчет нового-то пробора? Чтобы всех нас согнать в кучу, а еще лучше, распихать по другим планетам — и все заново, и ваши биоэкраны, и атаки микробные, и все ваши куаферские дела, чтобы даже следа не осталось от Эсперанцы. А? Можно такое?
