- Ты, мистер Ховелл и другие боссы хорошо относились ко мне, сказал Джон Коффи. - Я знаю, ты очень переживаешь, но теперь можешь не переживать. Потому что я сам ХОЧУ уйти, босс.
Я попытался возразить, но не смог. А он смог. И речь, которую он произнес, была самой длинной из всего когда-либо сказанного при мне.
- Я так устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от дорог, устал быть один, как дрозд под дождем. Устал от того, что никогда ни с кем мне не разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идем. Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу. Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Но больше всего от боли. Ее слишком много. Если бы я мог сам со всем покончить! Но я не могу.
"Перестань, - пытался сказать я. - Перестань, отпусти мои руки. Иначе я утону. Утону или взорвусь".
- Не взорвешься, - вымолвил он, слегка улыбаясь от этой мысли... но руки мои отпустил.
Я наклонился вперед, задыхаясь. Я мог видеть каждую трещинку в бетонном полу, каждую раковину, каждый проблеск слюды. Подняв глаза на стену, я увидел имена, написанные на ней в 1924-м, в 1931-м. Эти имена были смыты, люди, которые их написали, тоже в некотором роде были смыты, но я думаю, что ничего нельзя смыть полностью, ничего с этого темного стекла нашего мира, и теперь я увидел их снова, переплетения имен, находящих одно на другое. Я смотрел на них и словно слышал, как мертвые говорят, поют и просят о милосердии. Я почувствовал, как мои глаза пульсируют в орбитах, уловил биение своего сердца, ощутил шорох моей крови, бегущей по всем сосудам моего тела, словно письма отовсюду.
Вдалеке я услышал гудок поезда - должно быть, трехчасовой в Прайсфорд, подумал я, но не был уверен, потому что раньше никогда его не слышал. Особенно из Холодной Горы, ибо ближайшее место, где проходила железная дорога, находилось в десяти милях к востоку от тюрьмы. Значит, я не мог его слышать из тюрьмы, скажите вы, да, так оно и было до ноября 1932-го, но в тот день я его слышал.
Где-то с треском, словно бомба, разорвалась лампочка
- Что ты со мной сделал? - прошептал я. - О Джон, что ты сделал?
- Извини, босс, - сказал он спокойно. - Я не подумал. Это ненадолго. Скоро ты опять будешь в норме.
Я поднялся и направился к двери камеры. Я шел словно во сне. Когда я дошел до двери, он проговорил:
- Ты хотел знать, почему они не кричали? Тебе и сейчас непонятно только это, правда? Почему девочки не кричали, пока были еще на веранде.
Я обернулся и посмотрел на него. Я мог видеть все красные прожилки в его глазах, каждую пору на его лице... и я почувствовал его боль, боль, которую он забрал у других людей, как губка впитывает воду. Я увидел темноту, о которой он говорил. Она лежала повсюду в мире, когда он смотрел на мир, и в этот момент я чувствовал одновременно и жалость к нему, и огромное облегчение. Да, мы совершим нечто ужасное, этого нельзя избежать... и все-таки сделаем это ему во благо.
- Я увидел все, когда тот плохой парень схватил меня, - сказал Джон. - Тогда я понял, что это он сделал. Я видел его в тот день, он был среди деревьев, и я видел, как он их бросил и убежал, но...
- Ты забыл, - подсказал я.
- Верно, босс. Пока он до меня не дотронулся.
- Почему они не кричали, Джон? Он ударил их так, что потекла кровь, родители находились прямо над ними, наверху, почему же они не кричали?
Джон посмотрел на меня своими нездешними глазами:
- Он сказал одной из них: "Если будешь шуметь, я убью твою сестру, а не тебя". То же самое он сказал другой. Понимаешь?
- Да, - прошептал я и увидел все. Веранду Деттериков в темноте. Уортона, склонившегося над ними, как вампир. Одна из них начала звать на помощь, но Уортон ударил ее, и кровь потекла из носа. На веранде была эта кровь.
- Он убил их любовью, - объяснил Джон. - Их любовью друг к другу. Теперь ты понимаешь, как все было?
Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он улыбнулся. Слезы потекли снова, но он улыбался.
- И вот так каждый день, - сказал он, - по всему миру. - Потом лег и повернулся лицом к стене.
Я вышел в коридор, закрыл его камеру и пошел вверх по коридору, к столу дежурного, все еще как во сне. Я вдруг понял, что слышу мысли Брута, очень слабый шепот о том, как пишется слово, по-моему "получить". Он думал: "После "ч" пишется "и" или "ы"?". Потом поднял глаза и начал улыбаться, но улыбка погасла, как только он разгля-дел меня получше.
- Пол? - спросил он. - Ты в порядке?
- Да. - И я передал ему то, что рассказал мне Джон, не все, конечно, опустив то, как повлияло на меня его прикосновение (об этом я не рассказывал даже Дженис; Элен Коннелли будет первой, кто узнает, если... если захочет прочесть эти последние страницы), но я повторил ему то, что Джон сказал о своем желании уйти. Это немного успокоило Брута, но я почувствовал (услышал?), как он спрашивает себя, а не придумал ли я все, чтобы облегчить его мучения. Потом я почувствовал, что он решил мне поверить, просто потому, что так будет легче, когда придет время.
- Пол, что, опять твоя инфекция вернулась? - спросил он. - Ты весь горишь.
- Нет, со мной все хорошо. - Мне было не очень хорошо, но я был уверен, что Джон сказал правду и что скоро все образуется.
- Все равно, тебе не помешало бы пойти в свой кабинет и ненадолго прилечь.
В этот момент даже сама мысль о том, чтобы прилечь, показалась мне смешной и я чуть не рассмеялся. Мне хотелось сделать что-нибудь основательное, например самому построить небольшой дом, потом обшить его досками, разбить за домом сад и посадить деревья. И все это до ужина.
"Вот как, - подумал я. - Каждый день. По всему миру. Эта темнота. По всему миру".
- Нет, я пойду в административный корпус. Надо кое-что там проверить.
- Как скажешь.
Я дошел до двери, открыл ее, а потом оглянулся.
- Ты все правильно пишешь: п-о-л-у-ч-и-т-ь, после "ч" пишется "и". И всегда так. По-моему, у этого пра-вила нет исключений.
Я вышел, не оглядываясь, чтобы не видеть, как он смотрит, открыв рот.
Я продолжал двигаться весь остаток смены, не в силах усидеть на месте больше пяти минут. Я пошел в административный корпус, а потом вышел в пустой прогулочный дворик и стал носиться взад и вперед, пока охранники на вышках, наверное, не подумали, что я спятил. Но к концу смены я начал успокаиваться, и шорох мыслей в голове - как шорох листьев - тоже порядком поутих.
Однако на полпути к дому это чувство опять стало сильным. Как моя "мочевая" инфекция. Мне пришлось припарковать "форд" у обочины, выйти и пробежать почти с полмили, опустив голову, работая локтями, и дыхание, вырывающееся у меня из горла, было горячим, словно я согревал его под мышкой. Потом наконец я действительно почувствовал себя нормально. Я потрусил назад, туда, где припарковал свой "форд", а половину пути прошел, и пар изо рта поднимался в морозный воздух. Приехав домой, я передал Дженис слова Джона Коффи о том, что он готов и хочет уйти. Она кивнула с видом облегчения. Стало ли ей легче? Не могу сказать. Шесть часов назад, даже три, я бы знал, но тогда уже нет. И это было хорошо. Джон все повторял, что он устал, и теперь я понимал почему. То, чем он владел, очень утомляет. И заставляет желать отдыха и тишины.
